Подарок императора - [6]
И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.
— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.
— Совершенно безобидным, невинным образом.
— Это она узнала от него о его миссии?
— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.
— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?
— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.
Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.
— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!
— Был?
— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.
— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?
— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!
— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?
— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.
— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?
— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.
— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.
Его не последовало.
— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.
— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.
Из всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.
Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.
И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в Генуе и удрал бы вместе с трофеем, но Раффлс не хотел и слышать об этом — в силу целого ряда серьезных, как оказалось позднее, причин.
В целом, мне кажется, пока не подняли якорь, никто ничего не узнал и не заподозрил, но точно сказать не могу. Трудно поверить, чтобы ночью человеку давали хлороформ, а утром он не почувствовал бы никаких последствий, не обнаружил бы никакого подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн явился на публику как ни в чем не бывало, фуражка надвинута на самые глаза, а усы закручены аж до козырька. В десять утра мы уходили из Генуи; последний тощий чиновник с небритым подбородком покинул нашу палубу; последнего продавца фруктов с корзинами, полными воды, вышвырнули с корабля, и он уже из своей лодки клял нас на чем свет стоит; последний пассажир в последнюю минуту поднялся на борт — суетливый старик, которого терпеливо ждал большой корабль, пока он торговался с лодочником из-за поллиры. Но наконец мы отчалили, буксир отошел, маяк остался позади, и мы с Раффлсом стояли рядом, опершись на поручни, разглядывая свое отражение в зеленоватой, мраморной раскраски воде, опять плескавшейся о борта нашего «Улана».
Фон Хойманн вступил в игру, как и было нами задумано: держать его при мисс Вернер целый день и таким образом отсрочить неизбежный момент развязки. И хотя девушка явно скучала и все время поглядывала в нашу сторону, немец со всем энтузиазмом использовал открывшуюся возможность. Раффлс был мрачен и явно не в настроении. Он совсем не выглядел человеком, одержавшим сногсшибательную победу. Я решил, что единственной причиной его плохого настроения может быть предстоящее в Неаполе расставание.
