Подари себе день каникул - [3]

Поэтика этого рассказа сближает писательницу, вошедшую в литературу в 70-е годы, с молодыми румынскими прозаиками, заявившими о себе в 80-е. Если между 1966 и 1980 годами румынская проза дала большие реалистические романы, психологические и социальные, с ярко выраженной авторской позицией, то в последнее десятилетие большинство молодых писателей тяготеет к короткой прозе, к линейному повествованию, представляющему собой будто сколок с жизни. Я читал в одном американском журнале, что в США и в других западных странах оживился интерес к подобному очерку нравов. Мне кажется, Габриэла Адамештяну тоже идет по этому пути.

ТРЕВОГА

Породненные привычкой, они вечерами раздевались рядом. Рассеянно и равнодушно, при свете, не вспоминая о минутах страсти. Столько лет, проведенных бок о бок, яростное внимание к вещам, которые медленно, с трудом наполняли уютную тишину их новой двухкомнатной квартирки… В дешевом сиянии зеркала, купленного в кредит, криво отражалось всякое движение их тел, чуть поддавшихся времени: ее фигура, стандартизованная прямыми линиями, будто специально предназначенная для дорогих свитеров и короткой габардиновой юбки; его — немного отяжелевшая, округлившаяся, пригасшая в движениях. Не стало уже былого трепета, когда, сойдясь по мановению, привычно, заученно соединялись тела, настолько привычно, что не различить было в этом слиянии границ и запаха собственного тела.

— Ты не узнавала, что там с телефоном? Заявление валяется уже полтора года… — крикнул Дину из дальней комнаты.

Она не ответила. Зажатая в голубых тисках ванной, она беспокойно терла лосьоном расширенные поры лица. Потом нетерпеливо стянула через голову липкую комбинацию и дрожащими пальцами еще раз ощупала распухшее плечо. Что-то затаилось в глубине ее существа, ледяным ужасом сковало кровь, и в ночной темноте, глядевшей сквозь высокие окна, она забивалась в подушки, обхватив руками свое, будто не ей принадлежащее тело…

Несколько минут все же витала над ними нежность — бледный отзвук их близости. Мимоходом она наклонилась к дочке. Надо укрыть ее, долго ли еще девочка будет раскрываться по ночам? — подумалось вскользь, и она снова заглянула в ее личико, радуясь и удивляясь, что появилась на свет — и откуда? — что существует здесь, рядом, эта живая связь между ними, что можно взглянуть на эти сомкнутые сном веки, на маленькие ручонки, вцепившиеся в подушку.

— Я, кажется, спросил тебя о чем-то, — крикнул он; голос как будто ближе. Хлопает дверца шкафа — отыскивает бритву. — Но ты взяла за моду не отвечать, когда тебе не нравится…

— Что же я могу ответить, у меня просто не было времени пойти, — сказала Марта и сама удивилась мягкости своего голоса: от раздражения перехватывало дух; и тут же услышала свой пронзительный крик: — И вообще не понимаю, почему и это должна делать я… если ты хотел, чтобы это сделала я, надо было прямо сказать, в конце концов, одним делом больше; не хочешь — честнее так и сказать: не хочу, а ты…

Что-то утрачено, подумала она, утрачено — неужто навсегда? И еще пока кричала, опять накатилась эта трусливая тревога, снова толкавшая ее к нему, но из ванной уже донеслось жужжание бритвы; сказать ему сейчас, решила она, нет, надо было сказать раньше… От жужжания гудела вся квартира, и Марта, переполненная страхом и смутной неприязнью, которая нарастала с каждой минутой и тоже толкала ее к нему, понимая, что сейчас не время, и ненавидя эту мягкую пижаму, облегавшую его самоуверенное тело, сжатые в напряженном внимании губы, глаза, прикованные к зеркалу, направилась в ванную.

— Ты же видишь, я так измучена… — Она стояла, опираясь на полированную деревянную дверь.

Но он усталость в ее голосе воспринял как свою победу, и эта внезапная перемена тона возмутила его. Она всегда так поступает и всегда так поступала, чтобы всегда быть правой. Столько лет он покорно следовал за ней, подавленный ее великодушием.

— Потому что ты вечно берешься за непосильную ношу и не даешь себе роздыху, наваливаешь на себя все новые дела. — Он закусил нижнюю губу и, наклоняясь, подставлял к свету ухо, чтобы разглядеть, хорошо ли взяла машинка. — Потому что я предлагал тебе нанять кого-нибудь в помощь, так многие делают, но ты ведь умнее всех, ты не хочешь…

— В наших же интересах не хочу, ты прекрасно знаешь, — сказала она.

И самой стало противно — с такой неестественной покорностью звучал ее голос.

— Чтобы разделаться с долгами и зажить по-человечески…

Распухшими от стирки пальцами она впилась в косяк двери и снова почувствовала, что терпеть больше нет сил.

— А от маминой помощи ты отказалась тоже из этих соображений? — нахмурился он.

Она подыскивала ответ и примирительно улыбалась, когда услышала его крик:

— Черт возьми, оставь наконец меня в покое, даже побриться по-человечески невозможно…

Бритва, вырвав несколько волосков, застопорилась; ему захотелось бросить все к черту и выскочить на улицу. Он всегда срывался из-за пустяковой боли; Марта отвела взгляд, уголки губ у нее брезгливо опустились. Даже из-за этого, подумала она, даже из-за этого…

— Уходи немедленно! — крикнул он.