Под властью пугала - [63]

Через несколько дней пришло еще одно письмо, от матери. Она подробно рассказывала о случившемся, описывала похороны, жалела Кози, которому «не довелось увидеть в жизни ни одного светлого дня».

Шпреса застыла с письмом в руке. Она больше не плакала, ее охватило чувство гнева и злобы против Гафур-бея.

— Что с тобой, Шпреса? Снова плохие вести?

Шпреса протянула письмо.

Ее однокурсница, высокая девушка с тонким, сухощавым лицом и распущенными по плечам темными волосами, прочла письмо и гневно сжала кулаки:

— Какая мерзость!

— Откуда только берутся на свете такие чудовища! — воскликнула Шпреса.

— Да что там! У этих чудовищ еще и власть в руках.

— А каков следователь! Не поверил в преступление этого негодяя!

— Скажи лучше, не захотел поверить. Они все друг с другом заодно.

— Подлые!

— Да разве в них только дело!

— А в ком же еще?

Девушка посмотрела Шпресе в глаза и, понизив голос, сказала:

— В системе! У нас сама система подлая… Да что с тобой говорить! Ты ведь, по-моему, не интересуешься этим.

— Ты, Назиме, говоришь, прямо как мой брат. Он тоже, чуть что, во всем, говорит, виноват режим.

— И очень верно говорит. Как зовут твоего брата?

— Скэндер.

— Скэндер? Скэндер Петани, — повторила она, стараясь припомнить. — Почему ты никогда мне о нем не рассказывала?

— Ну как же? Не помнишь разве, я тебе говорила, что он уехал во Францию.

— Да, но я же не знала, что мы с ним думаем одинаково, — улыбнувшись, возразила Назиме. — Я думала, он на тебя похож, ты ведь и знать не хочешь, что творится вокруг.

— Он совсем другой. Он столько всего знает.

— Твой брат совершенно прав, обвиняя во всем режим. Вот, например, трагедия, случившаяся с твоей подругой. Ты, наверно, думаешь, что это единичный случай? Нет. Пока существует этот режим, беи будут безнаказанно творить все, что им вздумается. А как же иначе, если сам их хозяин подает пример?

— О ком ты?

— Сама понимаешь, о ком!

— Не верю!

— А ты знаешь, Шпреса, что произошло с Тямилей? Почему она бросила учебу?

— Вышла замуж за офицера, вот и бросила.

— Ну, уж прямо из-за этого!

— А что с ней такое случилось?

— Я расскажу, только странно, как ты ничего не знаешь. Весь институт знает.

— А я не знаю.

— Отец Тямили был офицером и участвовал в Фиерском восстании.[58] Его схватили и должны были приговорить к смертной казни. Тямилю выгнали бы из института. Но тут вмешался господин Луидь.

— Господин Луидь?

— Да, наш почтенный профессор.

— Неужели он пользуется таким влиянием?

— А ты знаешь, кто такой господин Луидь?

— Наш преподаватель-наставник…

— Сводник его высокого величества, вот кто он.

— Да что ты!

— Его для этого здесь и держат.

— Ну и дальше что было?

— Подходит господин Луидь к Тямиле да и говорит ей сладким голоском — он, когда надо, таким добреньким прикинется. «Его высокое величество, наш августейший король, — говорит, — милосерден. И я тоже хочу тебе помочь. Пиши прошение, умоляй об аудиенции. У меня есть знакомые при дворе, они устроят такую встречу. Уж он тебя наверняка пожалеет, твой отец будет помилован. А тебя из института не исключат». — Назиме рассказывала все это, подражая манере господина Луидя, лицо ее исказилось гримасой отвращения. — Эта дурочка и согласилась. Пошла во дворец. А во дворце, Шпреса, как у Шекспира: «И если нечего терять девицам, кроме этого названья, он и его похитит».

— А потом?

— Что потом? Ты помнишь, как Тямиля пропала из института и целый месяц не появлялась? А когда наконец пришла, вся благоухала духами, а уж белье да чулочки на ней были — seta pura.[59]

Шпреса растерянно молчала. Она вдруг припомнила, как Тямиля вернулась в институт бледная, осунувшаяся, словно после болезни, и сказала, что лежала в больнице. Шпреса ей поверила.

— Ну хорошо, Назиме. А почему она бросила учебу?

— Да потому, что не могла больше оставаться в институте. Все бы выплыло наружу. Его высокое величество сделал ей ребенка, вот и позаботился, чтобы ей быстренько нашли мужа среди гвардейских лейтенантиков.

— А отец? Его казнили?

— Отца освободили. Суд признал его невиновным. В армии его оставили и даже звания не лишили.

— Какая грязь!

— Видишь теперь? Если его высокое величество этим занимается, так почему беям не поразвлечься?

Шпреса задумалась.

— Не понимаю, Назиме. Здесь нам все твердят о священной миссии женщины. Сам директор речи произносит, говорит, «его высокое величество ниспослан на землю самим провидением для того, чтобы вывести к свету албанскую женщину».

— Сказки! Демагогия! Одни только дураки да простаки верят этому! Вот нам внушают: «Вы воспитанницы института „Мать-королева“, цвет албанского общества, будущие матери нации». А ты читала, что пишут в газетах? «Сколь благостна для родителей мысль о том, что их дочери пользуются высокой привилегией тесного общения с сестрами августейшего суверена». С этими-то шлюхами! Одна ложь кругом!

Шпреса была поражена. Совершенно то же самое ей говорил Скэндер.

— Просто удивительно, Назиме. Абсолютно то же самое я слышала от Скэндера. Вы словно сговорились.

— Значит, твой брат умнее тебя, Шпреса. Знает, что говорит, знает, что делает.

После этого разговора Шпреса сдружилась с Назиме. Они занимались вместе, и Назиме всякий раз заводила речь о бедствиях страны, о прогнившем режиме, о тирании. Шпресе часто приходили на ум слова брата: «В вашем институте наверняка тоже есть неглупые девушки, которые задумываются над судьбой своего народа, просто у тебя голова совсем другим забита, это тебя не интересует». И она решила не разлучаться с Назиме.