Под ветрами степными - [3]

Женька побледнел и ничего не отвечал. В чем-то самом главном Игорь был прав.

Рябова все-таки оставили в кружке, и репетиции начались опять.

Хорошее это было время! В школе давно никого нет, и нам никто не мешает. Окна затянуты инеем. Слышно, как наша деревянная школа поскрипывает под напором ветра. А у нас в заставленном книжными шкафами кабинете уютно и тепло. Звучат слова о жизни и будущем, гневно клеймятся стяжательство и мещанство. И сколько радости для всех, когда сцена по-настоящему удается!

Репетиция окончена, а расходиться не хочется. Садимся потеснее и говорим о том, о чем не удается поговорить на уроках. Но о чем бы ни шла речь, все равно переходим к разговору о совхозе. Как все там будет?

В один из этих вечеров среди других разговоров Женька Рябов вдруг сказал, что решил ехать вместе со всеми. Сказал как-то между прочим, будто не было вовсе у него никаких колебаний.

И никто ничего особенного не высказал по этому поводу, хотя все были рады, что Женька едет. Просто Игорь записал Женьку в свою тетрадь, в которой он отмечал, кто сколько принес картошки для будущего общественного огорода, и деловито предупредил его:

— Картошку завтра гони!

На следующий день после разговора, войдя утром в учительскую, я увидел мать Рябова. Она была явно взволнована и сразу же поднялась мне навстречу. В учительской все насторожились, а я приготовился к неприятному разговору. По правде говоря, я давно был готов к объяснениям с родителями, но пока, к моему удивлению, никто из них не выражал желания спорить со мною. Мать Рябова была первой. И я понимал ее волнение и ее тревогу: Женька, лучший ученик школы, ее гордость, решил ехать работать в совхоз.

Мы сели.

— Женя мне вчера сказал, — начала она и заплакала.

Я молчал, а она, отвернувшись к окну, искала платок и не могла найти его. И, не глядя на меня, продолжала:

— Вы знаете, что значит для меня Женька. И когда он мне сказал вчера это, мне было очень трудно. Но я одобряю его решение, и я горжусь им.

19 марта после уроков выехали на экскурсию в совхоз. За нами приехал сам директор — Владимир Макарович Савчинский, очень грузный и необыкновенно подвижный украинец. Желающих побывать в целинном совхозе набралось много, едва уместились на двух грузовых машинах. Я поехал в «газике» директора.

Дорога по Оби кончалась, кое-где на льду уже выступила вода. Трясло неимоверно. После особенно примечательного ухаба Савчинский крутил головой и приговаривал улыбаясь:

— Была бы шея тоньше — голова б отлетела!

Ехать с ним весело и интересно. Он без умолку говорил о совхозе, приводил на память целые таблицы цифр. Он знал, сколько намолотили лучшие совхозные комбайнеры в прошлом, 1956 году, какова урожайность и себестоимость хлеба по отделениям, сколько сдано хлеба по годам и какова прибыль за первые два года жизни совхоза. Чтобы поддержать разговор и не выглядеть человеком совершенно оторванным от хозяйственных дел в районе, я заметил осторожно, что совхоз, по всей вероятности, теперь дает столько хлеба, сколько до целины давал весь наш Усть-Пристанский район.

Савчинский заразительно рассмеялся.

— Как вы считали? Наверное, по Киселеву! А я все по Малинину — Буренину. Смотрите: за два года, 1952 и 1953-й, наш район сдал около восьмисот пятидесяти тысяч пудов. А мы в прошлом году сдали миллион семьсот тысяч. Выходит, что мы в прошлом году сдали хлеба в четыре — вы слышите? — в четыре раза больше, чем весь район в 1952 или 1953 году. Вот вам и столько же!

Последняя часть дороги — от большого села Коробейникова до совхоза — была особенно трудной. Машины то и дело останавливались, буксуя в глубоких наносах. Директор начинал волноваться, что школьники могут простудиться, тяжело выгружался из «газика», семенил, проваливаясь в глубокий снег, к увязшим впереди машинам и начинал командовать:

— А ну, взяли! Навалимся! Кто не смелый — тому места не достанется!

Ребята прыгают из кузова в снег, начинают раскачивать машину.

— А ну, веселей, еще раз взяли! У-па! — кричал директор, затиснутый в толпе хохочущих мальчишек.

Еще усилие, надрывный рев мотора, и машина выбирается из сугроба. Все бегут за ней. На ходу одному натерли снегом лицо, другому была подставлена подножка, и он хорошо проехался на животе, и через секунду на этом месте образуется самая настоящая куча мала. Наконец все снова усаживаются по местам. Владимир Макарович, тяжело дыша, со странно неподвижным лицом молчит, пока не трогаются последние машины. Мне кажется, он думает: «Ничего себе будущие кадры! Что с ними делать?..»

Незнакомая дорога казалась очень длинной. Кругом белая скучная и чужая степь. За каждым подъемом ждешь, что откроется поселок, но машины въезжают на гриву, а впереди все та же бескрайняя белая степь.

Но вот директор подался вперед и живо сказал:

— Приехали!

Машины стали быстро спускаться в широкую лощину, в глубине которой пестрел поселок. Ребята привстали, держась друг за друга. Меньше чем за полминуты проскочили весь совхоз, состоящий из трех улиц — одной продольной и двух поперечных. Одинаковые веселые домики, облицованные серой и красной шиферной плиткой. Нигде ни кустика, из-за домов везде проглядывает степь.