Под ветрами степными - [21]

До совхоза было километров шесть, если идти по дороге. Я решил пойти напрямик, через мокрый лог, потом через ферму. Так было гораздо ближе. Впереди, до тех пор, пока я не спустился в лог, мерцали огни центральной усадьбы. Вокруг нее то там, то здесь вспыхивали, горели и гасли далекие и близкие огни машин, комбайнов и тракторов.

Где-то среди этих возникающих и гаснущих в кромешной тьме огоньков огонек и Юлькиного трактора. Где-то стоит за штурвалом Равиль Лотфуллин, красивый парень с задумчивыми и внимательными глазами. На комбайне сейчас и маленькая Таюшка Чудова, штурвальная у лучшего совхозного комбайнера Михаила Кириченко.

В темноте я сбился с едва заметной колеи, которая пересекала в нетопком месте текущий на дне мокрого лога ручей. Я долго искал этот переход и, не найдя его, пошел напрямик и сразу пожалел об этом, потому что вода хлынула за голенища сапог, но деваться было, уже некуда. Я побрел вперед. Когда выбрался из топкого лога, прямо перед собой увидел костер и пошел на него. Гадал по дороге, кто это может быть в такой час. Оказалось — Игорь. Он дежурил на ферме.

Здесь, на ферме, я еще ни разу не был. Игорь принес из землянки, в которой располагались скотники, свой полушубок и сапоги, смотрел, наморщив насмешливо лоб, как я переодеваюсь, потом заметил:

— Не было бы счастья, так несчастье помогло. Теперь на ферме у нас побудете.

Мы сели у костра. Игорь, надев брезентовые рукавицы, разгребал уголь, пробовал, не готова ли картошка. Большим складным ножом нарезал хлеба, разложил на чистой соломе. Принес из землянки огурцов и большой кочан свежей капусты. Это для Женьки, который должен был вот-вот появиться. Друг без друга они не могли прожить и одного дня.

Приготавливая ужин, Игорь сообщил мне, что Женька сразу после уборки перейдет сюда, на ферму, и будет работать скотником. Это было для меня новостью. Сам Женька мне об этом ничего не говорил.

Женька пришел поздно, очень усталый, злой и голодный. У него произошла стычка с одним из уполномоченных, которых было много и которые часто менялись. Были уполномоченные из края, из района, и все они обязательно шли на ток и давали массу умных, ценных и большей частью практически невыполнимых указаний. И Женька не выдержал и заявил одному из них, что знать его не знает и что он выполняет только распоряжения управляющей и директора.

Только что по этому поводу Владимир Макарович вызывал Женьку.

Игорь выбирал из золы горячую картошку, подкладывал ее Женьке. Вырубил из капустного кочана кочерыжку, вручил ее своему приятелю и заметил:

— Ты давай ешь, а то загнешься на своей руководящей работе. — Сказал, не глядя на Женьку, как бы между прочим, но в тоне, каким были сказаны эти слова, сквозило искреннее, настоящее мужское беспокойство за Женьку — взъерошенного и худущего.

Женька покривил тонкие свои губы, потому что не переносил даже малейшего проявления симпатии, особого расположения к себе, но кочерыжку все-таки взял.

— Досталось тебе от директора? — спросил я у него.

Я ожидал, что он скажет что-нибудь резкое по адресу Владимира Макаровича, — ведь тот разговор, который был у них, не мог быть приятным. Но Женька ответил мне очень спокойно, без злости.

— Ничего мне не досталось. Макарыч — человек. Сказал только, что ему больше достается от уполномоченных, чем мне.

— И все?

— Все.

Мы долго сидели в этот вечер. Он был удивительно тихий. Это был, пожалуй, единственный вечер в ту осень, когда забылись и будто отошли в сторону и многочисленные заботы и тревоги.

Мы смотрели, как из-за гривы встает луна — огромная и багровая. И небо над степью в той стороне побагровело, как при пожаре. И в мокром логу тревожно закричали коростели. Но потом, когда луна поднялась высоко, все стихло, и уже не слышно стало ни запоздавших машин, ни тракторов, возвращающихся с поля.

В вагончике на четвертом отделении было холодно. Ребята сидели в шапках и стеганках. Друг на друга не смотрели. Произошло то, чего давно можно было ожидать и что все равно было неожиданным. Уехал Щукин. Это не была очередная самоволка. Он уехал совсем.

— Есть еще кто-нибудь, кто слабый? — спрашивает Игорь своих одноклассников. — Пусть он честно скажет сейчас всем. Сейчас — лучше. Чтобы потом опять не было такого позора.

Он ждет некоторое время, смотрит в знакомые-знакомые серьезные лица, но все молчат.

— Щукина надо строго наказать. Ему же на пользу. А то он может подумать, что все равно как жить: честно или бесчестно. За дезертирство предлагаю исключить его из комсомола.

Саня Легостаева, держа на коленях тетрадку, пишет протокол. Карандаш в ее руках на мгновенье замирает.

— Кто будет говорить? Говори ты, Мацнев!

— Почему я? — негромко отзывается Анатолий.

— Потому что он твой друг.

Мацнев встал.

— Что говорить? Я ничего не мог сделать. Все это знают. — Он замолчал.

Все напряженно смотрели на него, непривычно серьезного, и все чувствовали, что его слово — главное.

— Исключить, — глухо говорит он.

— А может, он еще вернется? — испуганно спрашивает Равиль.

— Ты не знаешь его, Равиль! — строго обрывает Рябов. — Лучше молчи.

Дверь открылась с шумом, и появилась Таюшка Чудова, в шароварах, длинной стеганке, закутанная до глаз толстым клетчатым платком. Она уходит раньше всех и позже всех возвращается. Таюшка хотела что-то сказать, но на нее зашикали. Она села на полку у самых дверей.