Под сводами высокой лжи - [6]

Вокруг продолжала клубиться непроглядная тьма, рядом не было никого, но Таня почему-то точно знала: всё дело в Юрке. Это из него изливалась неведомая сила, сладко терзавшая Таню. Вдруг разом всё прекратилось. Пространство было неподвижным, колыхание исчезло, инородная сила, распиравшая девичье тело, уплыла во тьму.

Таня испугалась и закричала:

– Юрка, не уходи! Не уходи!

От этого крика она проснулась. Сердце учащённо колотилось. Шея была напряжена так, будто она кричала на самом деле. Некоторое время Таня сидела в кровати, обхватив колени руками, и вслушивалась в себя, в гул своего тела. Из-за распахнутого окна доносились шумы летней ночи. Постепенно, убаюканная шелестом листвы, она вновь погрузилась в сон.

СТУПЕНИ

Юра Полётов рос домашним ребёнком, он был окружён неотступным вниманием матери. Её забота настолько плотно его охватывала, что временами он думал: мать ненавидит его и в действительности не беспокоится о нём, наоборот, издевается над ним, выставляет беспомощным дурачком в глазах других людей. Вечерами она стояла над ним и, оскалившись по-собачьи, проглядывала тетради с домашними заданиями, выискивая ошибки, за которые готова была наброситься на сына с язвительными замечаниями.

– Ты опять тройку схлопотал? Что у тебя, мозги отсутствуют? А ты подумал, какими глазами я буду смотреть в лица наших друзей? У всех дети как дети, учатся прилежно, а мне достался сын-троечник, лентяй! – шипела она.

Юрка не мог понять, почему мать должна была стыдиться его троек. Разве она ходила в гости с его тетрадками и дневниками? Разве об этом кричали на улицах? Кому вообще было дело до его отметок? И почему бы лучше не похвастать его замечательными рисунками, в которых ему не нашлось бы равных не только в классе, но и во всей школе? А разве кто-нибудь называл плохими его сказки, сочинённые на уроке литературы?

Он не понимал, почему мать имела право стесняться его троек по математике, а он не имел права стесняться её выкрашенных в ядовитый жёлтый цвет волос и пунцовой помады на губах. Не мог он также взять в толк, почему мать позволяла себе устраивать безумные семейные ссоры, когда она, истерично крича, упрекала отца в неверности, разбрасывала по всей квартире свои вещи, вытащенные из шкафа. Мать позволяла себе любое проявление чувств, однако отказывала в этом всему остальному миру. Более того, если кто-то выражал свои эмоции или мысли, с которыми она не была согласна, она почему-то всегда воспринимала это как личное оскорбление, хотя речь шла вовсе не о ней. Её нетерпимость к людям не знала границ. Как отец уживался с нею?

Как-то летом мать уехала на курорт, а через несколько дней пришло известие, что она утонула, свалившись за борт во время морской прогулки на катере. Юре не пришлось увидеть её бездыханного посиневшего тела, отец не повёз его на похороны, желая оградить от тяжёлых впечатлений. Юра вообще узнал о смерти матери уже после похорон, и в его тринадцатилетней голове гибель её приняла форму какой-то бесконечной поездки на солнечное морское побережье. Мать ушла из дома с чемоданчиком в руках, чмокнув на прощание в щёку, и не вернулась.

Позже, оглядываясь на своё детство, Юрий не мог сказать с уверенностью, что любил мать. Пожалуй, не было в нём этого чувства. Но вот желание родства, единства с матерью – это было. Он помнил, что мог всегда прийти к ней и ткнуться лицом в её плечо или грудь, спрятаться в складках её одежды, несмотря на прогремевшую за несколько минут до этого брань. Ему казалось – он найдет у матери убежище от любых бед. Пусть в действительности спасти или оградить от опасностей она и не могла, зато умела пожалеть, и Юра считал, что это и есть настоящая помощь, понимание.

Отец никогда не жалел его, не произносил нежных слов, он требовал от Юрки терпеливости. Отец был скалой, непоколебимой силой. Так представлялось Юре. Он не знал, сколько приходилось терпеть его родителю, сколько приходилось преодолевать всевозможных унижений, чтобы устоять на своём посту. Да он и не мог знать, ведь отец никогда ни о чём не рассказывал. В сущности, Юрий вообще ничего не знал об отце. Николай Петрович всегда выглядел уверенным в себе, спокойным и даже немного равнодушным ко всему происходившему вокруг. Создавалось впечатление, что этому лысоватому человеку среднего роста всё ни по чём, что сам чёрт ему брат и охраняет от невзгод. Но то была лишь видимость.

– Жизнь, Юрка, это такая любопытная штука, что ахнешь. Но важно помнить, что пасть у жизни не чета девичьим губкам. Пасть её подобна разинутому капкану. Если сделаешь неверный шаг, капкан на тебе защёлкнется, – смеялся Николай Петрович, подбадривая сына. – Главное для нас с тобой не раскисать никогда. Ведь мы – мужики, а это ко многому обязывает.

– Не плакать и не раскисать? – уточнил Юра. – Это я понимаю, не маленький уже.

Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.

– Ты тут держись молодцом, – сказал отец, когда они прощались в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.