Под сенью благодати - [70]

Наутро наступил последний день пребывания Бруно и его однокурсников в коллеже. На следующий день в Лилле начинались экзамены на аттестат зрелости. В предотъездной сутолоке время бежало быстро: складывали книги, упаковывали чемоданы, прощались с учителями.

Настоятель, как добрый пастор, читал ученикам старшего класса соответствующую проповедь на тему о чистоте и об опасности случайных встреч во время летнего отдыха и, естественно, видел панацею от всех зол в горячих молитвах, обращенных к деве Марии-спасительнице. Затем он роздал всем на память образки, на обратной стороне которых написал каждому какое-нибудь «изречение». На том, который получил Бруно, были приведены рассуждения любимого автора монаха, по поводу гордыни. «Доблестный Шарль», в запотевших очках, патетически прощался с товарищами, которые, он знал, уедут и затеряются в этом бренном мире. После долгих лет совместной жизни в коллеже юношам было немного грустно расставаться, хотя они смеялись, обменивались адресами и давали несбыточные обещания писать друг другу. Бруно почувствовал на миг волнение, обнаружив на чердаке коньки, в которых он выписывал «восьмерки» на пруду Булоннэ в присутствии Сильвии и которые он тщательно упаковал. Он как раз раздумывал, стоит ли идти прощаться с отцом Грасьеном, когда вскоре после ужина его позвали к монаху. Бруно часто бывал у него в келье. Это была голая унылая комната с очень высоким потолком и стенами, покрашенными в высоту человеческого роста отвратительной зеленоватой краской. Вся мебель состояла из желтого соснового шкапа, железной кровати, маленького серого столика и двух стульев. Единственным украшением была репродукция «Сотворение мира» Микеланджело в довольно хорошей раме, висевшая рядом с отвратительным гипсовым распятием.

Монах предложил Бруно сесть, но, хотя в комнате было уже довольно темно, не стал зажигать электрическую лампу под белым стеклянным колпаком, спускавшуюся с потолка. Окно выходило в сад, и временами оттуда доносилось воркованье голубей отца Дамьена.

Взволнованный, раздираемый противоречивыми чувствами, Бруно не знал, что сказать, и ждал, чтобы монах заговорил первым. Хотя он пришел по приглашению отца Грасьена, тому, казалось, нечего было сказать. Монах молчал, склонив голову набок, положив руки на колени, и печально смотрел в окно. Бруно, которому все больше и больше становилось не по себе от этого молчания, в конце концов не выдержал.

— Вы знаете, отец мой, — сказал он, — что завтра мы покидаем «Сен-Мор». И перед отъездом, несмотря на все, что произошло, мне хотелось бы сказать вам…:— Он запнулся, подбирая слова, — …что я никогда не забуду всего, что вы для меня сделали…

Отец Грасьен, казалось, ничего не слышал. Он словно застыл, повернув голову к окну, и Бруно даже подумал, что, быть может, он молится. Юношу терзала мысль, что он вынужден будет отказать Грасьену в том единственном, о чем тот его попросит. Ну почему все люди не могут быть счастливы?

— Я много: мелился за тебя, Бруно, — сказал: наконец монах. — В течение этих последних месяцев и особенно последние два дня. Я бы так хотел, чтобы господь наставил тебя на путь праведный. О, я знаю, ты ответишь мне, что больше не веришь в него, но он еще верит в тебя, он от тебя не отрекся.

Он обратил к Бруно лицо, которое в полумраке казалось еще более землистым и изможденным, чем всегда, и пристально посмотрел-на юношу.

— Ты очень изменился, Бруно, но ты, конечно, сознаешь, что вступил на порочный путь. Ты не можешь не понимать, что нехорошо быть рабом своей страсти, своей грешной любви! С этим нужно покончить, надо взять себя в руки.

— Я знаю только одно, — возразил Бруно более резко, чем ему хотелось бы. — Мы с Сильвией любим друг друга. А любовь не может быть грехом! Во всяком случае, к нам это не относится. Наоборот: наша любовь — это чистое, настоящее чувство.

— Может, она и была чистым чувством, но теперь? — спросил монах.

— Теперь более чем когда-либо! — воскликнул Бруно. — Разве не потому я чувствую себя таким счастливым и на душе у меня так легко? О да, я знаю, что вы, католики, ненавидите радость и любите смаковать несчастье и горе, но я не такой, как вы. Я люблю жизнь и счастье и предпочитаю любить. Превыше всего я ставлю счастье Сильвии, которое является в то же время моим!

Он встал и, скрестив руки на груди, посмотрел на монаха горящими от возбуждения глазами. Как бы ему хотелось доказать Грасьену свою правоту, заставить его почувствовать хотя бы частицу того, что испытывал он, Бруно!

— Я еще ничего не сказал настоятелю, — снова заговорил отец Грасьен, словно и не слышал Бруно, — мне хотелось дать тебе время одуматься. Но, видимо, зря я надеюсь на то, что ты сам покончишь с этой злосчастной, недостойной тебя историей.

— Покончу? — переспросил Бруно. — Да вы ничем не отличаетесь от Циклопа! Он тоже хочет, чтобы я отказался от Сильвии. Но никогда, слышите, никогда я не расстанусь с ней. В Сильвии вся моя жизнь!

— И тем не менее, — воскликнул монах, — я положу конец этому скандалу, хочешь ты этого или нет! Я сумею спасти тебя вопреки твоей воле! Я пойду к этой женщине, поговорю с ней…