Под сенью благодати - [68]

Он постарался восстановить на мгновение в памяти образ Сильвии, увидел ее красивые умные глаза, ее шею, светлую кожу ее рук. Но ее рот, плечи, тело так и не выплыли из мрака ночи, и это не огорчило его. Услышав шаги настоятеля, совершающего обход, он понял, что ждать осталось еще полчаса.

* * *

— Дорогой мой мальчик, — сказала Сильвия, — по-моему, я сейчас засну.

Они неподвижно лежали друг возле друга и давно уже молчали.

— Смотри тоже не засни; не забудь, что тебе скоро нужно возвращаться в коллеж.

Бруно ничего ей не ответил, но нашел ее руку, маленькую и прохладную, и пожал. Он лежал на спине и смотрел на кружок розового света на потолке, образованный лампой, стоявшей у изголовья. Ночь была очень теплая, и в открытое окно влетали бабочки; их диковинные тени плясали по стенам. Одна из бабочек упала на влажную грудь Бруно, да так там и осталась, беспомощно шевеля крыльями. Он чувствовал, как она бьется, но даже не шелохнулся, чтобы сбросить ее. Он как-то не был уверен в том, что это бледное, освещенное лампой тело, которое он видел перед собой, все еще принадлежит ему. Никогда он не казался себе таким далеким, — бесплотный, бестелесный, он парил где-то в высях» перестав существовать и мыслить. Тем не менее с его губ слетали обрывки фраз, но казалось, что это не он, а кто-то другой говорит; как он счастлив.

— Я не хочу возвращаться, — сказал он, а потом добавил: — Все замерло, все… — и несколько раз повторил: — Ты дитя мое, милое дитя.

Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ноге Сильвии. Волна нежности охватила его.

— Ты счастлив, Бруно? — спросила она. — Мне б хотелось, чтобы ты никогда, никогда не забыл…

Голос Сильвии звучал по-новому, он стал более глухим, более низким, шел, казалось, откуда-то издалека. Бруно слегка повернул голову и вместо ответа прикоснулся губами к темной ямке у плеча. Он закрыл глаза и снова увидел ее лицо таким, каким оно было за несколько минут до этого, когда в перерыве между двумя поцелуями он склонился над ней. Глаза Сильвии блестели, а по щекам медленно текли слезы,

— Ты плачешь? — спросил он, а она, улыбаясь сквозь слезы, ответила ему:

— Да, впервые в жизни я плачу от радости.

«Ты счастлив, Бруно?» Но это было нечто значительно большее, чем обыкновенное счастье, это было блаженство, животворное, безграничное, изумительное, которое, казалось, будет длиться вечно. Тихая радость, переполнявшая его, была сильнее желания, — познать ее можно, только уйдя глубоко в себя. Они с Сильвией, наконец, обрели друг друга и теперь были вместе, но где-то далеко — там, где нет ни слов, ни жестов, ни тебя, ни меня, нет ничего, кроме безмерной, безграничной нежности, ничего, кроме глубокого забытья. Море, прозрачные воды которого несли Сильвию и Бруно, перестало бушевать и теперь убаюкивало их, а они плыли по воле волн. Они все познали, в том числе и то, что смерти не существует.

Прошло несколько часов, хотя на самом деле, возможно, всего несколько минут. Когда Бруно почувствовал, что рука Сильвии соскользнула на простыню, он медленно приподнялся на локте. Он посмотрел на букет роз, стоявший у изголовья, потом перевел взгляд на зеркало шкапа, в котором большим беловатым пятном с расплывчатыми очертаниями отражалась кровать, затем снова посмотрел на лежавшую рядом с ним женщину. Она по-прежнему не шевелилась, только свернулась в комочек. Глаза ее были закрыты, от мерного дыхания тихо вздымалась и опускалась грудь. Казалось, она спала, но время от времени тубы ее шевелились, словно она и во сне все еще продолжала целовать своего любимого. Бруно долго смотрел на Сильвию, склонившись над нею. Иногда он бессознательно закрывал глаза — так он обычно поступал, когда учил что-нибудь наизусть. Он улыбался ей, словно она могла это видеть из-под опущенных красивых черных ресниц.

Он задремал; стрелки показывали около часа, когда он проснулся. Не сразу сообразив, где он находится, он ощутил безмерное счастье, увидев подле себя Сильвию, и с трудом поборол желание обнять ее и разбудить поцелуями. Он быстро встал, удивляясь собственной живости и расторопности, и постарался как можно тише одеться. Он передвигался по комнате на цыпочках, ни на миг не отводя глаз от Сильвии. На подушке валялся ее гребешок, — он взял его и положил к себе в карман. Перед тем как покинуть комнату, он в последний раз наклонился к Сильвии, посмотрел на нее, нежно провел рукой по ее ноге, улыбнулся. Затем он укутал ее одеялом и потушил свет.

Ночь была теплой, благоухающей, в небе мерцало бесчисленное множество звезд. На этом звездном фоне четко вырисовывался темно-синей громадой парк, который, казалось, дремал, погруженный, как и Бруно за час до того, в сладостный покой. Несколько дней тому назад на лугу косили траву, и сейчас на нем виднелись залитые лунным светом холмики копен. Бруно шел вдоль пруда, придерживая рукой велосипед, затем сел на него и углубился в лес. Он знал наизусть все извилины дороги и ехал как во сне под мерное жужжание мотора, Он никого не встретил и по совету Циклопа оставил велосипед возле кабин у плавательного бассейна. Запасной ключ помог ему войти в монастырский сад. Держась подальше от зданий, он пробирался маленькими темными аллеями и, когда проходил мимо статуи Мадонны, стоявшей в нише из зелени, наткнулся на забытый кем-то железный стул; от неожиданности он чуть не вскрикнул, все чувства его были обострены: он вслушивался в доносившееся из пруда кваканье лягушек, узнавал, запах древесной смолы, скопившийся под деревьями. В коллеж он проник через кухню и, прежде чем подняться по лестнице, которая вела в дортуар, снял башмаки. От напряжения он чувствовал резь в глазах, и сердце начинало бешено стучать всякий раз, как под его ногой скрипела половица. Дортуар был погружен во тьму. Перед тем, как войти в свою каморку, Бруно поставил в коридоре башмаки.