Под сенью благодати - [48]

«О, — заметил Циклоп, — в этом отношении она может быть совершенно спокойна! И она, конечно, это знает. Ты скорее поступишь, как Ориген, но не признаешься, что больше не можешь. Да так ли уж держится за свое решение и сама Сильвия? Над этим стоит подумать. И я не удивлюсь, если окажется, что она действует по чьему-то совету и что советчиком является какой-нибудь поп».

В конце концов он предложил пойти к Сильвии и поговорить с ней от моего имени. Я умолял его ничего не предпринимать.

14 мая. Счастье, какое счастье знать, что она существует, что мир вращается вокруг нее и этого изменить нельзя!

Теперь, когда я читаю поэмы или романы, где говорится о любви, я ужасно неловко себя чувствую.

15 мая. Во время своей лекции, которая только что кончилась, Грюндель, как с ним часто бывает, говорил о чем угодно, кроме литературы. «Нет ничего опаснее, — с увлечением рассуждал он, — как познать большую любовь, когда ты для нее не создан. Еще немного, и это могло бы случиться с Наполеоном. Счастье наше и истории, что Жозефина обманула его ожидания. Я знаю некоторых экзальтированных молодых людей — и не нужно далеко ходить, чтобы встретить их, — которым не мешало бы разобраться в своих душах, и тогда они увидели бы, что рождены быть не героями романа, а самыми обыкновенными, уравновешенными людьми — людьми, ничем не связанными, хозяевами своей судьбы». Я знал, что он говорит все это для меня. Раздались голоса: «Назовите их! Назовите!» Циклоп в шутку назвал «доблестного Шарля» и Кристиана.

16 мая. Сегодня утром получил довольно странное письмо от матери в ответ на мое еженедельное вымученное послание, отправленное в воскресенье. На этот раз в нем нет обычных банальностей: она, много и с нежностью пишет о Габи, слишком явные ухищрения которой тревожат ее. «Ты был прав, — пишет она. — Боюсь, Жан-Луи начинает понимать, что она лишь притворяется, будто любит его». Видимо, Габи призналась матери в том, что произошло в тот вечер, когда мы оставались дома втроем, хотя этому трудно поверить. Но тогда почему мама вспомнила об этом? По-моему, тут какая-то грязная махинация. Какого же ответа она ждет от меня? К счастью, сегодня во второй половине дня я увижу Сильвию. Возле нее я сразу обретаю покой.

Я знал, что Жорж приедет в Булоннэ лишь к вечеру, и, ускорив шаг, добрался до усадьбы быстрее обычного. Напрасно я искал Сильвию в доме; я нашел ее позади оранжереи, где она принимала солнечную ванну. Она лежала в купальном костюме на шезлонге, глаза ее были закрыты, руки подложены под голову. Впервые я видел ее полуобнаженной, это взволновало меня, и, не удержавшись, я сказал, что нахожу ее очень красивой. Она не слышала, как я подошел, и от звука моего голоса вздрогнула, затем улыбнулась; во взгляде ее светилась нежность, и я подумал, не знаю почему, что она сейчас протянет мне руки. Но лицо ее вдруг стало суровым, и она обрушилась на меня с упреками.

— Хотела бы я знать, — сказала она, — почему ты жаловался на меня Грюнделю? Мне ты говоришь, что любишь меня и счастлив, когда можешь меня видеть и со мной разговаривать, а Грюнделю говоришь, что я ужасная кокетка, что я вскружила тебе голову, а теперь отказываюсь быть твоей. Прежде всего, почему ты так откровенен с этим ужасным человеком?

Я отрицал, что был откровенен с Грюнделем. Пересказывая Сильвии наш разговор, я высказал предположение об удивительной догадливости Грюнделя, хотя прекрасно понимал, сколь мало это правдоподобно. Сильвия почти не знает Грюнделя и притом испытывает к нему отвращение, поэтому ей трудно понять, как он может пользоваться у многих из нас таким авторитетом. Она слушала, насупившись, явно не веря мне. Она лежала передо мной такая манящая, накинув на ноги пальто, И в то же время такая недосягаемая, неприступная, — я не мог дольше сдерживаться и дал волю злости. Я был несправедлив, жесток, отвратителен. Сейчас, когда я вспоминаю упреки, которыми осыпал ее, у меня сжимается сердце. Не задумываясь, я приводил доводы, заимствованные у Грюнделя.

— Я Циклопу не жаловался, — сказал я, — но если бы вздумал, то вот что я бы ему сказал. Дело не в том, что ты кокетничаешь со мной, а в том, что ты боишься жизни, боишься себя, меня, боишься любви, наконец! Ты не хочешь, чтобы случилось непоправимое, не так ли? Ты, конечно, советовалась с каким-нибудь попом, может быть, с Грасьеном, который рекомендовал тебе поиграть со мной в непорочную любовь. И, занимаясь самообольщением, ты пытаешься уверить себя в том, что эта любовь, замешанная на розовой водичке, более честная, более чистая. Хороша честность! Разве честно любить меня, а жить с Юбером и позволять ему…

Стремительно поднявшись, Сильвия воскликнула:

— Нет, Бруно, нет, не говори так! — И срывающимся голосом, скороговоркой продолжала: — Если бы ты знал, как ты не прав, ты бы так не говорил. Ты мне сделал больно, Бруно, но я не сержусь на тебя — я не в состоянии на тебя сердиться. Ты хочешь, чтобы все было по-другому? Хорошо! Пусть будет так, как ты хочешь.

Она говорила и одновременно застегивала пальто; не дав мне возможности возразить, сказать, что мне уже стыдно, она бегом направилась в усадьбу. Через час она пришла на теннисный корт, где в это время находились мы с Жоржем. Она по обыкновению шутила и смеялась, но я чувствовал, что она старается не показать, как тяжело у нее на душе. Я был очень зол на себя и твердо решил на этот раз строго соблюдать наш уговор. Продолжая работать, я старался поймать ее взгляд, но она, казалось, меня не замечала. За весь этот день мне так и не представилось больше возможности побыть с ней хотя бы минуту наедине.