Под сенью благодати - [47]

11 мая. Мне кажется, что Сильвии совсем не трудно выполнять условия нашего уговора. Судя по всему, она великолепно обходится без моих поцелуев. Может быть, они ей неприятны?

13 мая. Что же это такое? Неимоверное желание все ей отдать или потребность взять ее и все то, до чего она дотрагивалась? Недавно я, словно вор, завладел ее носовым платком.

Наша любовь — это таинственная сила, которая хранит нас и своей магической властью отделяет от других. И в то же время она привлекает их, как, например, Грасьена, который не задает прямых вопросов, но стремится проникнуть в нашу тайну исподволь, расспрашивая меня про книги, которые я читаю, про домашние задания, про Жоржа. Его так и разбирает любопытство. Конечно, в этом не следовало бы признаваться, но мне доставляет удовольствие вводить его в заблуждение, обманывать. Это тем более нетрудно, поскольку он все еще считает, будто я терзаюсь так называемыми «религиозными сомнениями». По правде сказать, подобного рода вопросы больше не волнуют меня. Как я уже писал, у меня нет религиозной жилки, и я просто-напросто naturaliter paganus[4].

Вечером, после ужина, Циклоп предложил мне немного пройтись. Я напрасно принял его приглашение, так как для этого дьявола в человеческом образе — я уже начинаю изъясняться языком Грасьена! — я открытая книга, которую он читает без особого труда; он проникает в такие тайники моей души, которые я не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение. Я был полон решимости не допускать откровенного разговора, но он опередил меня и говорил так, словно знает все о моей любви к Сильвии. С необыкновенным искусством он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Он был настолько уверен в себе, что даже не обращал внимания на мои возражения.

Мы еще не дошли до конца широкой аллеи, что тянется вдоль площадки для игр, как он сказал: «Итак, вы теперь играете в Данте и Беатриче? Это, должно быть, приятно и мучительно!» Я это отрицал, но он взял меня под руку, добродушно засмеялся, и я почувствовал, что уступаю искушению узнать его мнение о нас.

«Но, дорогой мой, — продолжал он, — за десять шагов видно, что ты пылаешь непорочной любовью. Это просто бросается в глаза. И нужно поистине ничего не понимать в любви, подобно окружающим нас монахам, чтобы этого не заметить. Я вижу, как сомнение сменяется у тебя восторженностью, смирение — бунтом и ты бросаешься из одной крайности — в другую. Вот, например, вчера ты рычал на всех, словно хищник, запертый в клетку, и мне было жаль тебя. О, непорочная любовь — это очень красиво, ее воспевают в книгах, но тебе-то это, спрашивается, зачем?»

Я попытался — возможно, не очень убедительно — выступить в защиту нашей «непорочной любви».

«Вы же сами сказали однажды на уроке, посвященном Данте, что это самая возвышенная форма любви. Как прилежный ученик, я запомнил все, что вы говорили. Вы добавили тогда: «Несмотря на то, а возможно, именно потому, что эта любовь отличается от плотской, только она может быть долгой, только она может выдержать испытание временем. Плотская же любовь быстро гибнет, так сказать, изнашивается от близости, совместной жизни, мелких повседневных неурядиц». Знаю, знаю, вы сейчас скажете, что умный человек может, если не должен, найти опровергающие это доводы, но все же…»

«Мне нет даже нужды приводить их, — весело заметил Циклоп, — Ты хороший спорщик, я это охотно признаю, но ты забыл о конце моего небольшого выступления. Разве я не добавил, что Данте, в сущности, не трудно было играть в непорочную любовь к Беатриче, так как он был женат? И я даже отпустил низкопробную шутку по поводу четырех детей этого святого духа. Я мог бы добавить, что Данте, будучи настоящим литератором, притворялся и перед собой и перед другими. Кстати, я был знаком в Германии с одним университетским профессором, который тоже лелеял самую возвышенную непорочную любовь, однако наличие божества не мешало ему проводить все субботы в публичном доме».

Он яростно прочесал рукой свои спутанные, отливавшие синевою волосы, которые, по словам Кристиана, придавали ему сходство с румынским офицером. Потом повернулся ко мне. Я заранее знал, что он скажет, и не очень представлял себе, как ему отвечать.

«Этого требует от тебя она? А? Признайся! Эта молодая женщина, которая, кстати, мне очень нравится, явно предрасположена к таким вещам. Для этого достаточно увидеть ее глаза — глаза испанки, взволнованные, таинственные, жаждущие безупречности и чистоты… К тому же, я думаю, она верит в бога и, оказавшись перед выбором между любовью и долгом… Как бы то ни было, она должна объяснить тебе, сказать, почему она от тебя это требует. Тем более что, готов держать пари, вы далеко не всегда вели себя благоразумно».

Эти рассуждения глубоко взволновали меня, и у меня невольно вырвалось:

«Сильвия ничего от меня не требовала; она мне просто предложила постараться любить друг друга вот так, и я согласился. Я ее, впрочем, хорошо понимаю: как и она, я испытываю ужас перед ложью и двусмысленным положением. К тому же Сильвия предоставила мне право выбора; я могу в любую минуту нарушить наш уговор. — И, не удержавшись, я добавил с торжеством в голосе: — Она сказала, что любит меня и сделает все, что я захочу».