Под ризой епископа - [19]

, подвешенная к потолку на грубо согнутой проволоке. Вася уже не видел старика, а только слышал, как он прошаркал к порогу и захлопнул за собой дверь. Аксинья как ни в чем не бывало принялась за молитву.

Сон не приходил, Вася лежал с открытыми глазами, забылся лишь наутро коротким сном. Проснулся, когда старухи уже не было, с трудом поднялся, прошелся по избе.

— А, встал? — вдруг услышал он из открывшейся двери. — Значит, жить еще будешь. С чего это ты вчера разошелся-то? Грешно эдак-то, Васенька. Ведь я тебя, того… кормлю. И запомни, молить бога так же надобно, как надобен колокольный звон. Молитвами и звоном злые духи отгоняются от богова жилища и от рабов божьих.

Вася стоял, уставившись в пол. А та продолжала:

— И что только творится на белом свете! Богоотступников становится все больше и больше. Бабы, и те посходили с ума. Но всевышний своим праведным оком видит все, запомни это, внучек. Вона в Горках Марфа Иваниха до чего додумалась: в партейцы записалась. Это мимо очей господних не прошло. Наказал ее бог, при крепком-то теле от волдырей нос набок своротило. А все оттого, что совала она его, куда бабе вовсе не следует лезть. Понял!

Вася смолчал.

СВЕТ В ОКНЕ

Разве знала я тогда, что за свой характер придется расплачиваться дорогой ценой.

Из протокола допроса Шубиной

Следствие затягивалось. Время от времени Ковалев уезжал в город, там докладывал Быстрову о своих оперативных делах, получал новые инструкции и советы. Иногда случались такие дни, что не удавалось хоть чем-то дополнить собранный материал. Он объезжал соседние деревни, задерживался там, иногда ночевал — где как придется. Все искал, искал… Искал ту самую кем-то придуманную ниточку. Сегодня он возвратился домой раньше обычного. Фрося встретила его растерянно.

— Не ждала я вас, Митя, так рано, щи-то, поди, еще не упрели. Проголодались небось? Ну, вот что — проходите за стол, а я сейчас топленого молока достану. Садитесь, садитесь.

Она полезла в голбец[23], а Ковалев снял шинель, повесил ее на крюк, вбитый в стену, прошел в передний угол, с усмешкой задержав взгляд на иконах, которые Фрося почти не удостаивала вниманием, но бережно хранила как память о родителях. Он был расстроен безрезультатными хлопотами, но знал, что плохое настроение скоро пройдет, улетучится — это уже бывало не раз. Вот сейчас появится Фрося, и одного ее присутствия будет достаточно, чтобы он постепенно оттаял. Не лицом, нет — Фрося была красива скорее характером, или душой. Красивее всех женщин, которых он видел: такая смелая, решительная и добрая, справедливая. Однажды он, вспомнив ее разговор с Саблиным в первый приход, сказал:

— Уж очень вы отчаянная, Ефросинья Никифоровна, как моя старшая сестра. С представителем-то власти полагалось бы повежливее обходиться. Нина тоже была такая. В двадцатом году белогвардейцы расстреляли ее за то, что не давала поджигать дом крестьянина-бедняка.

— Семи смертям не бывать, а одной не миновать, — ответила Фрося. — Тихая жизнь не по мне, — она сочувственно посмотрела на Димитрия, добавила: — Трудная у вас служба-то. Подленьких людей еще хватает. Некоторые и в начальство пробрались… А что мне Саблин? Мне с ним — не детей крестить… «Видно, председатель-то сельсовета к молодой хозяйке лыжи подкатывал, обидел крепко — вот и в подлецы его записала», — отметил про себя Ковалев.

— Вот, пейте, — Фрося поставила на стол кринку с молоком. — Не хватит — еще принесу, пейте досыта.

— Спасибо, спасибо… — Ковалев не сводил с нее глаз. Фрося подсела к столу.

— Помните, вы как-то сказали, не сносить, мол, мне головы? Овдовела я рано, да ежели бы еще, тихоней безответной была, ходить бы мне с сумой. А я вот, никому не кланяясь, можно сказать, на своем горбу бревен натаскала и заднюю избенку пристроила.

Ковалев налил в кружку молока.

— Хотела я спросить еще, как мне быть? Уже две недели как я написала письмо районным властям, и вот до сей поры ни ответа ни привета. Негоже так.

— Про что же вы писали?

— Что Глебов, у проулка живет который, налог должен платить сто семьдесят пять рублей, а платит почему-то не больше полста.

— Откуда вам это известно? — удивился Ковалев.

— У финагента сама сверялась. По селу говорят, мол, откупился, шельмец. Вот оно как получается. Выходит, ни сельсовету, ни райисполкому до него и делов нет, не замечают глебовских делишек. Разве об этом можно молчать?

Ковалев вдруг поднялся из-за стола. Фрося удивленно смотрела, как он торопливо и молча надел шинель и вышел из избы, направившись в сторону конного двора. Он бежал не от Фроси — бежал от себя самого. Там, за столом, ему нестерпимо захотелось погладить ее золотистые волосы, сказать теплые, участливые слова. Но страшно не это: он мог и не удержаться, мог поцеловать ее. Выходит, товарищ Ковалев, не напрасно предупреждал тебя начальник: «Не наломай дров…» Быстров как в воду глядел, все началось-то у Димитрия именно с дров в то первое утро. Вот она какая бывает, моральная неустойчивость коммуниста. Нет, надо взять себя в руки. Придется съехать с квартиры.

Он обрадовался, что застал в конюховке Архипа. Старик обедал.