Под ризой епископа - [15]

Вася понемногу успокаивался. Он несколько раз пытался заговорить с дедом об отце, но тот, помня наставления доктора насчет этого возможного разговора, ловко уходил от него и отвечал только одной непременной фразой: «Главное, ты выздоравливай, а остальное все уладится». Он вынул из-под простыни забинтованную руку, подтянул зубами марлевый узел.

— Родные, кровные, стало быть, мы с тобой, Василий, сделались,

— Так оно получается, дедушка, — по-взрослому рассуждал Вася. — Вон медсестрица сказала, что в детский приют меня хотят отправить из больницы-то. Видно, отец надолго куда-то отправился, раз в больницу ко мне ни разу не зашел.

— Что ты, милок, в приюте, окромя тебя, безродных-то хватает, — Архип тяжело вздохнул. — Сам знаешь, после голодного года ишо не освободились приюты, вашего брата, детворы, там как сельдей в бочке было. Пока нет отца, жить пойдешь ко мне. Пригляд будет, колхоз выделит муки, картошки на твою долю. Палаша моя в обиду тебя никому не даст, а на полатях места всем хватит — тепло, не то что тогда в поле. Недавно Палаша-то моя еще двух осиротевших ребят в дом привела. И не унывает, старая. Живем-де баско, не пойму-не разберу, которые свои, родные, а которые…

— Чужие? — настороженно спросил Вася.

— Да нет, нет, — спохватился дед, почувствовав себя виноватым за сорвавшиеся с языка слова, стал поправлять оплошку. — Все, говорит, друг за другом присматривают, все роднее родных, водой не разольешь. Мы с Палашей привыкли уж большой-то семьей жить. Сам я у матери был двенадцатый, а она в своей семье — десятая, и никогда не было скандала промеж нас.

— И никогда и никто не бил тебя, дедушка? — спросил мальчик.

— А кому бить-то? Батя у нас страсть любил маленьких, а о мамане и говорить нечего. Бывало, при нехватках да недостатках жили впроголодь, а зазря никто словечка грубого не слыхивал дома.

— А меня били.

И Вася рассказал, как его однажды до беспамятства избили сговорившиеся мальчишки из богатых домов. Потом бабка Аксинья в бане правила суставы, парила березовым веником с мятой да зверобоем, примачивала болячки теплой, настоянной на травах водой. Долго он лежал на полке, а бабка шептала над ним наговоры, много раз повторяя: «Тьфу, тьфу! С гуся вода, а с Васеньки хвороба. И что они с тобой содеяли, окаянные. Тьфу, тьфу…» Под бабкино бормотание он засыпал, а просыпался уже дома, на жарко натопленной печи. Как он потом понял, бабка лечила его по просьбе матери.

— Ну, я пойду, дедушка, — вдруг сказал Вася и ловко подхватил под мышки костыли, приставленные к кровати, вышел из палаты. «Сирота» — это слово будто заноза саднило сердце. Он впервые понял, вернее, почувствовал, как страшно, когда, ты никому не нужен. В свою палату он вошел медленно, стараясь не стучать костылями, и улегся под одеяло. Вроде бы нехорошо плакать, он уже не считал себя маленьким, но удержаться от слез не смог, их, проклятых, ничем не остановишь.

Из больницы его выписали ранней весной. Он зашел попрощаться к деду. Архип от души был рад полному выздоровлению парнишки и потребовал, чтобы тот непременно сразу шел к бабке Пелагее, оставался жить в их доме. Он подошел к окну, долго смотрел вслед уходящему Васе и вслух думал: «Ничего, все образуется, попривыкнет, приживется».

Ласковый ветерок тревожил знакомыми запахами леса, от которых Вася отвык в больнице. Голова кружилась от малокровия. Васю не радовало ни весеннее тепло, ни пенье птиц, ни зелень на проталинах. Пробираясь по просохшим кое-где тропинкам, он шел в свое село. Тревога за пропавшего отца все больше и больше щемила сердце.

Показалась Красная гора — Вася невольно ускорил шаг. Дух захватило, когда под горой показались Костряки. На краю поля чуть левее горы стояло в ряд несколько мужиков с лукошками. Вася обрадовался, бросился к односельчанам, но при виде стоявшего перед ними Кожевина остановился. Тот, размахивая рукой, что-то говорил. Ветер относил слова, и до Васи они доносились еле слышно. «Мы сегодня предоставим начать сев нашим детям…» — вспомнил он отцовскую речь здесь же, на этом поле, в день первого колхозного сева. Ему быстрее захотелось присоединиться к ребятам, державшимся почему-то поодаль, и когда до них оставалось несколько шагов, один, коренастый, жестом показал в его сторону, выкрикнув что-то неприветливое. Все враз повернулись к Васе. Чего это они? А Кожевин продолжал:

— Мы не уйдем с нашей колхозной земли, как это сделал бывший председатель! Мы не убежим от трудностей, не будем искать легкой жизни на стороне.

Вася понял, что это говорилось об его отце. «Не верьте ему, не правда это!» — хотел он крикнуть, по обида перехватила дыхание. Вместо того чтобы возразить Кожевину, он круто повернулся и почти побежал к селу. «Это неправда, неправда!» — твердил он про себя.

Вот Вася подошел к первым домам, а там, впереди на взгорке, был когда-то их дом, знакомый до последнего бревнышка, дом, в котором он помнил каждую половицу. Теперь от него осталась одна печь. И эта черная печь, и колодезный журавль с раскачивающейся на ветру бадьей, и чудом уцелевший закопченный забор снова напомнили ему о его сиротстве. Вася немного постоял около пепелища, потом зашагал к дому, в который их переселили после пожара. Он помнил, как из него выдворяли хозяина, как он сердито огрызался на мужиков, выносивших вещи. Окна огромного дома были заколочены. Значит, отец не вернулся. Он побрел дальше. Дошел до ворот дома деда Архипа и нерешительно толкнул калитку. Тихо. Во дворе — ни души. На солнцепеке сушилось ребячье белье. Он вспомнил, что сам когда-то помогал матери полоскать на речке белье, особенно нравилось ему колотить вальком