Под радугой - [37]

4

Через два дня Фира зашла к учителю, у которого жил Кеслер, и сообщила ему, что родители ее приехали. Они попросили прийти к ним вечером, когда вернутся с работы.

Часов в восемь вечера Кеслер пришел к Гринбергам. У них была большая чистая комната с занавесками на окнах и портьерами на дверях. На столе — свежая голубая скатерть, на которой еще видны сгибы от утюга. За столом, освещенным электрической лампой, сидела со своим альбомом Фира. Рядом с ней стояла мать, Фаня Гринберг, и просматривала рисунки, сделанные дочерью за время их отсутствия.

Когда Кеслер вошел, обе повернулись к нему. Они старались делать все, что полагается в таких случаях: пригласили снять пальто, присесть, но после он подумал, что они делали это исключительно из вежливости.

— Эля сейчас придет, — сказала Фаня, и продолжала рассматривать альбом.

Сидя на диване, Кеслер присматривался к каждой из них. Может быть, оттого, что к Фире он уже успел привыкнуть, лицо матери, на которую Фира была похожа, показалось ему знакомым. В чертах обеих была строгость, сдержанность и привлекательность.

Кеслер наклонился к боковым дверям, желая посмотреть, сколько комнат в этой маленькой квартире. Потом, обернувшись к Фане и Фире, он заметил, что они все время быстро переводят взгляд от альбома к нему. Он пригляделся и увидел, что Фира скупыми штрихами успела нарисовать его профиль.

— Олл райт! — произнес он. — Но почему с трубкой во рту, ведь я курю сигары?

— Все равно, — ответила Фира. — Вы — американец, вы должны держать трубку во рту…

Фаня и Кеслер от души рассмеялись, и этот смех, который их обоих немного сблизил, очень обидел Фиру.

— И вовсе нечего смеяться, — сказала она, — я видела здесь многих американцев. Без трубки у них рот какой-то кривой.

— Но с трубкой, — улыбаясь, ответил Кеслер, — рот ведь тоже кривой?

— Да, — сказала Фира, — но тогда это из-за трубки…

— Ну, ты болтаешь глупости! — сказала мать. — Везде могут быть люди с такими ртами… А у товарища Кеслера как раз рот не кривой.

По тому, как Фаня сказала «товарищ Кеслер», он понял, что она и Эля уже говорили о нем.

Пришел с работы Эля Гринберг. Это был высокий смуглый человек с чуть вьющимися волосами, с полными губами, улыбающимися глазами и щеками, которые кажутся давно не бритыми даже сразу после бритья. Он был немного похож на араба.

Он долго смотрел на Кеслера, окинул взглядом его фигуру, лицо и седеющие волосы.

— Кеслер? — спросил он тихо.

В грудном его голосе было что-то приятное и в то же время сдержанное, как у человека, который не любит много говорить.

— Садись! — сказал он, поздоровавшись, а сам остался стоять, положив обе руки на высокую спинку стула. Он все еще не отрывал глаз от Кеслера, очевидно находя в его лице знакомые черты молодого человека, с которым когда-то был в близких, товарищеских отношениях.

— Ну, что ты успел повидать у нас? — спросил он дружески.

Кеслер сразу оживился. За чаем говорили о Биробиджане, о том, что успел уже посмотреть Кеслер. К Фане Гринберг пришла молодая женщина. Из их разговора Кеслер понял, что Фаня — врач.

Потом Кеслер заговорил о природе края, о том, что борьба с природой, овладение ею всегда были одной из интереснейших тем в литературе.

На лице у Гринберга застыла улыбка. Он снова внимательно посмотрел на Кеслера, наморщил лоб и спросил:

— Ну, а как у вас в Америке?.. То есть насчет литературы? Я оторвался, — объяснил он смущенно. — Было у вас несколько писателей, наиболее близких к нам. Помню, что носились с Лейвиком, с другими… Где я был тогда? В Донбассе. А что он там сейчас делает, Лейвик? Все еще считается агентом Мессии в Нью-Йорке? Я кое-что читал из его сочинений… Он, кажется, здорово влюблен в свою персону.

Кеслер почувствовал себя неловко.

5

Женщина, приходившая к Фане Гринберг, ушла. Вскоре Фира, вежливо попрощавшись с Кеслером, отправилась спать. Через несколько минут из комнаты послышался ее голос — она звала отца.

Кеслер остался ночевать.

Он прожил у Гринбергов недели две. Спать обычно ложились не поздно, вскоре после ужина, который как-то раз затянулся дольше обычного. Кеслер уже разделся и лег, когда в комнату осторожно вошла Фаня.

— Можно? Вы, кажется, хотели посмотреть дневник Фиры? — сказала она.

Да, он действительно хотел.

— Ш-ш-ш! — предостерегающе подняла она палец.— Может быть, она еще не спит. Она не должна об этом знать…

Фаня дала ему дневник и вышла. Абажур оставлял в тени двери комнаты, ярко освещая постель Кеслера. Он закурил. В этом чужом городе, на этой белоснежной постели Кеслер чувствовал себя одиноким.

Облокотившись, он стал рассматривать дневник Фиры. Наряду с ее рисунками (дома в лесах, трактор на пароме, охотник) он увидел записи мыслей, рассказов отца о гражданской войне, всего, что она слышала о родной стране, о своей родине…

Кеслер читал:

«Напротив нас начали строить большой каменный дом. Когда мы приехали сюда, на этом месте была вода. Через воду перекидывали доску, которая всегда раскачивалась, когда по ней шли. Однажды я поскользнулась, упала и чуть не захлебнулась. Меня вытащили всю мокрую. Иногда мы становились на какую-нибудь доску и плыли на ней, как на лодке. Теперь на этом месте, поближе к нашему дому, я посадила садик. Две вишни и три акации, они хорошо принялись».