Под радугой

— Да-а… Вот, если бы сын мой, Сема, был жив… — говорила часто Лия Черновецкая своим соседям по дому.

— Эх, будь у меня сын, как у людей… — безнадежно махнув рукой, добавляла она. — Так нет…

Лия Черновецкая, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, держалась прямо, ходила высоко подняв седую голову. Горделивая осанка и неизменно строгое выражение лица молодили ее, но и придавали ей суровость и некоторую величавость.

Она исхудала, но изборожденное морщинами лицо и запавший рот все еще сохраняли черты, говорящие о решительности характера. Продолговатые, некогда иссиня-черные глаза хотя поблекли, но и сейчас темнели под белоснежными бровями. И только в те минуты, когда она говорила о сыне, глаза ее вспыхивали; светилось в них неизбывное материнское горе. Знать бы только, что он жив, знать, что с ним, и она бы могла обрести покой на старости лет…

— Так нет, наказал меня бог… — заканчивала она разговор о пропавшем сыне, и глаза ее гасли.

Чаще всего Черновецкая изливала душу перед Полей Берман, жившей на втором этаже. Во всем этом густо населенном доме, глядевшем окнами на две ближние сопки по ту сторону Биры, только Поля не имела детей.

У остальных соседей детей было много. Во дворе и на улице целыми днями возились малыши. Были и подростки, которые по утрам с веселым шумом отправлялись в школу, а к концу дня с таким же шумом бежали домой.

Были здесь ребята и девушки постарше, которые вместе с родителями возвращались усталые с работы — кто вечером, а кто утром, с ночной смены.

В годы войны многие из этого дома ушли на фронт и присылали родителям сложенные треугольником письма с адресами полевой почты.

Не так давно вернулись с фронта два рослых парня— один без ноги, другой с протезом вместо левой руки. Медали — у одного «За оборону Сталинграда», у другого «За оборону Севастополя» — были предметом гордости всех жильцов дома на берегу Биры.

Только у Поли Берман не было детей, и это сблизило ее с Черновецкой. Кроме того, обе они были из одного города на Украине, из Кировограда.

Пятнадцать лет тому назад, после внезапной смерти мужа-биндюжника, Черновецкая вместе с Полей Берман и ее мужем-столяром переехала в Биробиджан. За два года до этого он, ее Сема, уехал в эти края и с тех пор будто в воду канул.

Долгие вечера сидела Лия у Поли, возле старинного резного комода, привезенного еще из Кировограда. Комод как будто и не изменился за эти пятнадцать лет, чего никак нельзя было сказать о его хозяевах, сильно сдавших за последнее время.

Даниил Берман, долговязый худой человек, несколько лет тому назад перешел на инвалидность и сейчас работал в своей же артели ночным сторожем. Каждый вечер, когда Поля возвращалась с галантерейной фабрики, где она считалась одной из лучших работниц щеточного цеха, Даниил ужинал, произносил глуховатым голосом «спокойной ночи» и уходил на дежурство. Поля, невысокая живая женщина, была на десять лет моложе мужа. Несмотря на тяжелое время и множество всяких дел, которые она успевала переделать на фабрике и дома, Поля сохранила розовый цвет лица и блеск добрых серых глаз. Но и она за последние годы заметно состарилась. Ее коротко остриженные волосы стали все больше пестреть серебристой сединой.

В своей просторной и безупречно чистой комнате на первом этаже Черновецкая могла по звукам, проникавшим через потолок, различать все, что происходит наверху, в комнате Поли: вот она возвратилась, вот уходит в свою артель ее муж. Тогда Лия, прихватив какую-нибудь работу, поднималась на второй этаж.

— Выпроводила старика? — спрашивала она, входя.

— Да, пошел на свою всенощную, — отвечала Поля и ставила для соседки стул возле комода, поближе к лампе.

Лия вязала чулок, а Поля оживленно хлопотала по хозяйству.

В эти вечера Лия могла вдосталь поговорить о своем сыне, в тысячный раз припоминая его высокий рост, могучую, унаследованную от отца силу, мужественные черты лица.

— Но что мне теперь с того? — говорила она в заключение, собираясь уходить.

Однажды, уже стоя на пороге, Лия сказала:

— У тебя, Поля, никогда не было детей… У тебя никогда не болело так сердце. Но иметь одно-единственное дитя, такого сына, как мой Семен, и потерять его… Да что и говорить…

У Поли защемило в груди. Она подумала о том, как тяжело этой старой женщине возвращаться каждый вечер в свою одинокую комнату, коротать бессонную ночь, и слезы навернулись у нее на глаза. Она незаметно смахнула их и долго еще не отпускала подругу домой.

— Что и говорить! — сказала Поля. — Но прошло уже столько лет… Тем более, такое время, такое страшное время… Война… А если бы тогда с вашим сыном ничего не случилось, кто знает, что было бы теперь… Шутка ли, такая война! Уже три года, и когда конец?.. Вот у Ривы сын… Легче ей, что ли?

— У Ривы? — переспросила Лия.

Кто не знал сына Ривы Мандель? Тихий и смирный, он слова, бывало, громко не скажет. Окончив школу, ушел в армию, а потом на фронт, был снайпером.

Когда окончится война, писал он в одном из писем, и он вернется домой, его не узнают — он стал совсем другим.

Но недавно родители получили письмо от командира части, в которой служил их сын. «В одном из боев, — писал командир, — при взятии села Д. младший лейтенант Григорий Мандель пал смертью храбрых…»