Под радугой - [34]

Фаню охватила досада. Но вдруг она подумала:

«А может быть, и в ее поселке солнце и радуга и тоже работают?»

От этой мысли ей стало хорошо и весело. Она тут же повернула обратно, в старый поселок. Она легко бежала, освещенная освободившимся от туч солнцем. Короткая тень неслась за ней по лужам. Промокшее платье плотно облегало тело.

В полуверсте от поселка на склоне холма, заросшего высокой рожью, она вдруг наткнулась на Мишку. Глаза его радостно сверкнули. Прозрачные капли стекали по его лицу. В руках он держал башмаки.

— Куда бежишь, Фаня? — изумленно воскликнул он и добавил, понизив голос: — Ты же мокрая, как рыбка, Фаня!

Промокшие штаны у него были закатаны выше колен, козырек фуражки надвинут на глаза.

— А ты откуда? — воскликнула она.

— От тебя… Ух, какая ты мокрая, Фаня…

— А у нас тоже был дождь? — перебила она его.

— Да еще какой! — ответил он. — Видишь, как я промок? Меня от самого твоего поселка поливает…

И продолжал:

— Пропал, Фаня, наш первый день. Я шел, — заговорил он смущенно, — чтобы сказать… Шел тебе… Чтоб мы… значит…

Он умолк, но, собравшись с духом, выпалил:

— Чтобы выехать вместе… Мы же подготовились одинаково. Скажешь — нет?

Он выжидательно глядел на нее. Она не отвечала. Опустив глаза, она крепко прикусила губу. Очень уж досадно было сказать ему, что его бригады работают в поле…

Она взглянула на него. Он стоял с опущенной головой и ощипывал мокрый колосок.

— Твои работают. У тебя не было дождя, — наконец проговорила она.

— Ну да?! Не может быть!

— Идем, покажу.

Радуга уже сияла над степью всеми семью цветами. Мишка на бегу обнял мокрые плечи Фани, ботинки закинул за спину, высоко поднял голову. Он все еще не мог поверить.

И вдруг он увидел: маленькие фигуры людей двигались по полю, и были там маленькие лошади и коровы, и как игрушечный трактор. И все это залито ровным солнечным светом, охвачено радугой.

— Вижу! Вижу! — воскликнул он.

Она была ниже его и еще не видела. Он быстро, схватил ее, совершенно мокрую, под мышки и поднял на руках, прижимая к себе. Потом опустил ее и, пока она не успела коснуться земли, крепко поцеловал.

— Стало быть, первая квитанция будет все-таки моя! — сказал он.

— Какой противный дождь! — тихонько промолвила она.

— Какой чудесный дождь! — громко и радостно воскликнул он и крепко обнял ее.

Радуга все светлее сияла на небе, поднимаясь все выше над юношей и девушкой, над степью и над людьми, утонувшими в золоте полей.

1934

Сызнова 1

Семь дней в ярком пламени утренней зари всходило солнце. Сейчас оно медленно опускается за голубоватую полоску дальней рощи. В этот тихий вечерний час воздух полон настоявшейся синевы. Леса и перелески то приникают к самому вагонному стеклу, то убегают в сторону. Проносятся мимо окон селения. Иногда промелькнет речка и теряется в набегающих кустах. Внушительно грохочут железнодорожные мосты. В немолчный говор вагонных колес вдруг врывается короткий озорной свисток и тут же тает в бескрайних просторах.

Кеслер, высокий, плотный человек с седеющей шевелюрой, опирается на раму приоткрытого окна. Ветер треплет его волосы, то и дело хлопает серебристыми прядями по широкому лбу и глазам в мелких морщинах. Между пальцами дымится папироса. В полуоткрытых купе, в которых едут из Крыма пионеры, беспрестанно поют песни.

Вот уже несколько месяцев американец Кеслер разъезжает по Советскому Союзу с ощущением человека, который никак не может понять, кто кого обманул. Приехал он из Америки с намерением чему-то здесь научиться, но вот уже несколько месяцев он разъезжает и не решается подвести итоги.

Кеслер уехал в Америку за несколько лет до мировой войны. Там на одном из предприятий он встретил миловидную девушку Дженни. Он излил перед нею душу и показал пару тетрадок, исписанных еще в России. Там их не печатали. Девушке понравились и Кеслер и его тетради. Со временем он их переработал и напечатал. И все написанное в этих тетрадках приобрело тогда отсвет тихих серых глаз Дженни, ласковость ее рабочих рук. Дженни захотелось, чтобы он писал, писал как можно больше. Она заставила его бросить фабрику. Сама она неплохо зарабатывала, детей у них не было, а со временем она стала первоклассной закройщицей в большом магазине на одной из авеню.

У Кеслера появились манеры человека, которому некуда спешить. Он не торопился печататься, не искал встреч с редакторами. Он приходил в кафе «Рояль» или «Юроп», где собирались писатели, но и там не любил говорить о своей работе. Его хлеб насущный от этого не зависел. В Америке это явление очень редкое. Поэтому на него стали смотреть, как на человека, пользующегося особым положением. И у самого Кеслера постепенно сложилось мнение обо всем, что он пишет, как о чем-то особенном, и ему казалось вполне естественным, что все на него смотрят, как на не совсем обыкновенного человека.

Он стал уверенно держаться, скупился на слова и стремился к тому, чтобы знакомые Дженни не меняли к нему своего отношения. И так как он выгодно отличался от других писателей как писатель чистоплотный, не знающий материальной зависимости от хозяев, редакторы желтых газет всячески старались заполучить его имя в список своих сотрудников.