Под одной крышей - [49]

— Я хорошенько вымою картошку, разрежу вдоль, посолю, а потом как следует потру половинки одну о другую и укладываю в казанок. Картошка запечется, поджарится, как жаркое, очень вкусно.

— У меня даже слюнки потекли, — вздыхает молодая женщина.

— Особенно если побольше маслица положить. Муж готов есть хоть каждый день, слава богу, он у меня непривередливый на еду, а то не знаю, что бы я делала.

— А масло где достаете, сударыня?

— Вымениваю на одежду.

На расходящиеся железнодорожные пути опускается вечер, по обе стороны вагона мерцают свечи; большие железные ворота станционного двора закрывают, у выхода становится человек, выпускает тех, кто получил, а новых уже не впускает. В сгущающихся сумерках на холоде, пропахшем запахами весны, разговоры постепенно стихают, слышится лишь глухой гул медленно продвигающейся очереди: вместо острот и шуток рассказы вполголоса о недавно пережитом, о сыновьях-солдатах, о домах под желтой звездой, о бомбежках и лишениях, о хороших и плохих соседях, об убежищах в будайских и пештских доходных домах; скрежет деревянных лопат по дну вагона и глухой стук высыпаемой в кошелку картошки. Молодая женщина в белом халате ловко отрывает один чек за другим из книжки, которую каждый раз придерживает рукой, и, когда женщины с полными кошелками проходят к выходу, желает им спокойной ночи, а стоящих в очереди подбадривает:

— Дело идет к концу, скоро все получите…

Сетка почему-то тяжелее, чем утром, и путь до дому кажется мучительно долгим. Сестры идут рядом, молча, очень довольные. Двадцать килограммов картошки — это уже немало, недели на две, пожалуй, хватит. У дома Луйза отправляет сестру отдохнуть до ужина, ведь Мари еле стоит на ногах, а сварится картошка, она позовет ее. И когда Мари устало плетется наверх, говорит вслед ей:

— Страсть как захотелось жареной картошки, о которой говорила та женщина. Наверно, вкусно, когда поджаривать половинками.

Мари кивнула: мол, вкусно, но не повернулась. Войдя к себе, опустилась на кровать, но просидела так спокойно минуты две, не больше: открылась дверь в прихожую, послышался стук каблуков, кто-то шел прямо на кухню. Мари вышла, всплеснула руками.

— Ой! — воскликнула она. — Где это вы ее взяли?

На руках баронесса держала коричневую собачонку. Она опустила ее на пол, собачонка, растопырив свои короткие лапки, жалобно скулила.

— Короткошерстная такса, — сказала Вайтаи. — Отец у нее знаменитый медалист, хороша, правда?

Собака вперевалку, медленно передвигалась по кухне: туловище у нее было длинное, влажный черный нос блестел, уши свисали, передние лапки оказались толстые и до смешного короткие. Она неуклюже переступала по скользкому кафелю, заглянула под шкаф, поставила передние лапы на стул, зарычала, тявкнула, попыталась забраться к Мари на колени, но сорвалась и шлепнулась на пол. Мари подхватила ее и подняла вверх.

— Осторожно, Маришка, она очень изнеженная. Я прямо от хозяина, он сказал, что она чистой породы. Обожаю собак, а вы? Во время осады я подобрала четырех щенков, они в Чобаде. Знаете, в то трудное время не все могли брать их с собой в убежище и просто выпускали на улицу. У меня сердце разрывается, когда я вижу бродячих собак. А эта просто прелесть, не так ли? — И она взяла таксу из рук Мари.

Мари почему-то вдруг разозлилась. «Ну какое мне дело до нее! — успокаивала она себя. — Я становлюсь такой же придирчивой, как Луйза». Но вслух она сказала:

— Вы бы лучше бездомных детей приютили…

— Ишь чего захотели, с какой стати я стану возиться с детьми, — ответила баронесса и засмеялась. — О бездомных детях пусть заботится государство.

— Что ж, оно и позаботилось, ничего не скажешь. — И в ее памяти возникли дети Кауфманов — Енёке и Катика, она снова испытала какой-то жгучий стыд и злость к баронессе, к собаке, ко всему миру. Сделав над собой усилие, она спросила:

— Как ее зовут, эту…

— Не знаю. Такое премилое существо, надо придумать что-нибудь пооригинальнее, ну, предположим, пусть будет Жигой.

С этими словами баронесса вошла в комнату Мари и уселась на кровать. Жига зарылся головой под мышку баронессы и тотчас уснул, довольно посапывая. На Мали сегодня был другой наряд: желтоватая, немного помятая блузка, зеленый замшевый жакет, спортивная юбка в клетку, вместо туфель на толстой подошве коричневые полуботинки и грубые шелковые чулки. Мари села на единственный стул, уставилась на каскад светлых волос, спадавших на плечи Мали.

— Я спрашиваю, нет ли у вас утюга, который разогревают углем или чем-то еще? — раздался нетерпеливый голос баронессы.

Мари вздрогнула.

— Конечно, есть, у сестры.

— Как-нибудь утречком попрошу у тетушки Ковач. Все измялось, превратилось в тряпки, в таком виде стыдно показываться на глаза людям, того и гляди на замечание нарвешься, черт возьми! Я жду гостя, надеюсь, мы услышим его стук. Представьте, опять начинают собираться компании. — И она пустилась в пространные объяснения, растягивая слова и произнося их в нос. — Сегодня утром зашла к своей тете, на Розовом холме — она мамина сестра, ей тридцать девять лет, но выглядит она совсем еще молодо, — и что же вы думаете, застала там уйму гостей. Они уже знали, что я в Пеште, вот типы, а? У Берты (так зовут мамину сестру) нашелся вермут, и мы чудесно провели время. Мужчин мы чуть было не избили, за то что они завели разговор о политике. Не все ли мне равно, кто стал министром в Дебрецене, не так ли? Я предупредила, что если они не перестанут, то распрощаюсь и уйду, хватит с меня маминых причитаний. Все разговоры у них о земельной реформе, всё принимают за чистую монету, перепуганы насмерть. Мне осточертела политика, а вам? В роду моего мужа было пропасть всяких министров. Дядя Эгона двадцати трех лет стал статс-секретарем, конечно, задрал нос выше некуда. Но наш род — совсем другое дело, мы люди скромные, правда связаны немного с богемой, вы заметили? — Помолчав с минуту, она продолжала: — У мамы даже есть родственник-поэт в Риме, перевел Нирьё на итальянский язык. Вы знаете Йожефа Нирьё? Я считаю его самым крупным венгерским литератором. Как бы ни хвалили Йокаи и Миксата, я больше люблю в литературе, музыке современных, джаз прямо-таки обожаю, а вы? Когда у меня жили немцы, мы каждый вечер спорили. Я ловила по радио танцевальную музыку, а они — вы, наверно, не поверите, — хотели слушать только Лондон и Москву. Я говорила им: бросьте, вы все равно проиграли войну. Бедная мама трепетала от страха, а я только смеялась. Потом начинались танцы. Да, чуть не забыла, среди вещей Эгона, наверно, есть старый поводок, надо поискать. Жигу придется три раза в день водить на прогулку. А пока поставлю ящик с песком в ванной… Вы где моетесь?