Под одной крышей - [141]

Предосеннее солнце еще припекало, и барон, войдя в сад нотариуса, с наслаждением вдохнул прохладный, напоенный ароматом ярких осенних цветов воздух. На веранде сидели четверо мужчин. Когда барон остановился на некотором расстоянии от лестницы, нотариус встал и вышел к нему.

— Заходите в дом, — пригласил он, пригладив на ходу густые темные волосы и протянув руку. Барон, казалось, не заметил повисшей в воздухе руки и холодно сказал:

— Спасибо, можно и здесь поговорить.

Молодой мужчина, казалось, несколько смутился, но тут же лицо его приняло строгое выражение.

— Вы по служебному делу?

— Да, по тому самому…

— Извините, дома не принимаю. Приходите завтра в контору.

Барон сделал нетерпеливый жест рукой; заметно нервничая, он извлек из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумагу и протянул ее нотариусу. Тот пробежал по ней глазами, кивнул, возвратил барону и, приподняв брови, коротко спросил:

— Что же вы хотите?

Эгон Вайтаи, неожиданно для самого себя, потерял власть над собой: хоть это и шокировало его, но он не мог скрыть волнения перед молодым человеком. Отрывисто, каким-то лающим голосом он сказал:

— Вы обязаны знать, это нарушение неприкосновенности жилища… полнейшее беззаконие! Особняк — фамильная собственность Вайтаи, и мое частное дело… вот именно мое сугубо личное дело, в скольких комнатах я буду жить, как распоряжусь подсобными помещениями, а также… — Он вдруг осекся, махнул рукой, громко глотнул, так что из-под воротничка выскочил кадык. Но тут ему вспомнилась фраза, которая пришла ему на ум, когда он входил в ворота, и он строго, членораздельно произнес: — Прошу отменить и положить под сукно! Да, да, под сукно… и со своей стороны считаю дело оконченным.

Сказав это, он почувствовал, что голова у него трясется, а ладони стали влажные от пота. Несколько секунд он не двигался, стараясь овладеть собой, чтобы стоявший перед ним совершенно спокойный молодой человек не заметил его непростительной слабости. Невозмутимость нотариуса буквально бесила барона.

— Извините, — спокойно, даже с легкой иронией в голосе возразил молодой человек, — но вы обратились не по адресу: просто невозможно, чтобы я положил «под сукно», — эти два слова он особо подчеркнул, — отменил постановление, которого мы так настойчиво добивались в муниципальном совете. Может быть, вам лучше обратиться к нашим противникам, членам совета от партии мелких сельских хозяев, там, возможно, у вас найдутся знакомые и друзья. Что касается нас, то мы…

— Кто это «мы»?

— Коммунисты. — Он замолчал, а по лицу барона пробежала чуть заметная нервная дрожь. Затем нотариус продолжал: — Откровенно говоря, меня удивляет, почему это постановление явилось для вас такой неожиданностью. Здесь, в деревне, каждому ребенку известно о том, что совет открывает в вашем весьма подходящем для этой цели особняке детский дом.

— Со мной никто не говорил по этому поводу, — высокомерно заявил барон, ощутив какую-то неприятную резь в глазу, видимо вызванную сильным нервным напряжением.

— Вероятно, потому, что вы чуждаетесь крестьян. — Нотариус кивком головы дал понять, что разговор окончен. Но, помолчав немного, добавил: — Ну конечно, вы, наверно, даже не представляете, сколько детей осталось без родителей; они бродяжничают сейчас по стране, не имеют крова, попрошайничают, терпят лишения и в конце концов погибают. Да, все это страшные последствия войны, — сказал молодой человек, вдруг запустив пятерню в шевелюру. — Неужели вы и этого не знаете?

Он вернулся на террасу, а барон зашагал к калитке. Словно густой туман окутал шоссе, резь в глазу усилилась и перешла на другой глаз. Нетвердо шагая, он дошел до железной ограды, и тут пелена с его затуманенных глаз спала. Двое малышей все еще ползали под опрокинутым столом, скорей всего, играли в поезд. Из-за дома показалась грузная фигура старухи Карикаш. Переваливаясь с боку на бок, она шла ему навстречу и елейным, режущим слух голосом говорила:

— Целую руки, целую руки… Я сразу поняла, что приехали ваше сиятельство, а эти пострелята ведь никогда не скажут, хоть я была совсем рядом, старика своего будила — уснул на солнышке возле часовни…

Барон шагал впереди, позади него, переваливаясь как утка, шла старуха и не переставала говорить. До сознания барона доходил смысл лишь отдельных слов, но постепенно, прислушавшись к ее болтовне, он уловил смысл целых фраз:

— С ее сиятельством не встретились? Она недавно уехала на машине.

Эгон Вайтаи остановился и, не поворачиваясь, через плечо хрипло спросил:

— Моя жена?

— Она, она, ее сиятельство. Говорю же, приезжала на машине, разговаривала с моим стариком, и, как дети рассказывают, у перекрестка ее ждала «старая-престарая машина»…

За бароном закрылась узкая дверь в комнату. Он заглянул в «апартаменты» жены, осмотрел бывшую посудную. По всей вероятности, Амелия не заходила сюда, так как нигде не было видно разбросанных вещей, полуопустошенных чемоданов и объедков, да и запаха духов не чувствовалось в затхлом воздухе комнаты. Барон вышел и направился к саду за домом, откуда дорожка вела вниз, к часовне. Он поморщился, застав там, помимо старого Карикаша, еще двух крестьян.