Под одной крышей - [125]

В вагоне освободилось место, Винце сел, закрыл глаза. Мари права, по утрам он едва на ногах стоит, мучительны эти бессонные ночи. Мари постоянно беспокоится о нем, между тем ей труднее, вечерами приходится еще подрабатывать у Пинтеров. Особенно тяжело было ей, наверно, одной. Правда, рядом были Луйза с мужем, Пинтеры, их сын, который помог Мари перевезти вещи из Буды…

Конечно, у баронессы это не могло не вызвать подозрений. А так как он никогда не придавал значения болтовне Малики — в одно ухо влетает, в другое вылетает, — то до него только сейчас дошел смысл ее слов.

И вдруг им овладело яростное негодование. Ишь что вообразила! Будто его Мари — скучающая барыня, которая в отсутствие мужа принимает хахалей! И он позволил говорить этой мерзавке, не заставил ее замолчать! В ушах Винце снова звучал мяукающий голос: «Даже Эгону это бросилось в глаза, но я сказала, что нам до этого нет никакого дела…» До чего именно, черт возьми, вам нет дела? До чего? Надо бы вернуться, ведь это и для Мари оскорбительно, если он весь день будет носить в себе подобную клевету!

Он уже хотел было соскочить с трамвая, но вспомнил, что баронесса уехала в Чобад. Попытался унять волнение, терзавшее его, причинявшее душевную боль; к рождеству или к Новому году он станет машинистом, они обязательно переедут с улицы Надор, воздух вокруг них станет чище. Но ничто не помогало.

— Свобода![1] — хмуро пробормотал он в воротах.

— Свобода! — ответил вахтер. — Ты что, товарищ Палфи, с левой ноги сегодня встал?

Винце раздраженно махнул рукой и, пробив свою карточку у часов, быстро пошел к цеху. Дядюшка Кепеш, оператор рола, и два молодых парня закусывали в углу, возле их ног темнели лужи. Третий помощник, Гажи, рассказывал какую-то историю, Винце некоторое время молча слушал, затем строго сказал:

— Хватит болтать.

— Откуда я мог знать, что ты сегодня не с той ноги встанешь? — обиделся Гажи.

И Гажи о том же… что они сговорились, что ли? Что значит не с той ноги? Он встал, как в любое другое утро, вместе с Мари, позавтракал, посмеялся над ней, что она совсем сонная и еще, чего доброго, примет ткацкий станок за слона, затем вопреки правилу вышел из дому один — Мари убирала в комнате, — попрощался с женой и пошел, черт его знает с какой ноги, с левой или правой. И тут подвернулась эта женщина, дескать: «Даже Эгону это бросилось в глаза, но я сказала…»

Старый дядюшка Кепеш уже возится с тюками, один за другим поступающими в машинный зал со склада макулатуры, работает транспортер, гудят машины. В зале нестерпимо жарко. Рабочие до пояса раздеты; они обмениваются репликами, подтрунивают друг над другом, подшучивают и над дядюшкой Кепешем; старик, ухмыляясь, некоторое время терпит, затем отчитывает Гажи, припоминает ему левенте, там, дескать, он и научился всяким подковыркам…

Медленно тянется время. На лице и на всем теле Винце выступил пот. Временами, как только он вспомнит о Малике, в нем закипает ярость, испепеляющая ненависть. Тут же, у ванны, без всякого аппетита он наспех съедает кусок хлеба с жиром, после чего время тянется еще медленнее, ему не верится, что когда-нибудь настанет конец рабочему дню. У этого Гажи одни смешки на уме, до сих пор он надеялся, что из него удастся воспитать хорошего рабочего, но парню явно не хватает серьезности… да и другие любят позубоскалить, словно пришли не на работу, а в увеселительное заведение и в жизни их все сложилось как нельзя лучше.

Наконец заревел фабричный гудок. Винце, сунув руки в карманы и тихо насвистывая, не спеша шел через двор. Здесь ему повстречался Иштван Фараго, председатель фабричного комитета, самый близкий его друг.

Иштван Фараго взял Винце под руку. Этому круглолицему, коренастому мужчине было лет пятьдесят. Все его пятеро детей унаследовали озорно поблескивающие голубые глаза отца; нельзя было сдержать улыбку, если приходилось видеть вместе всю семью. Как и каждый раз после того памятного дня, Фараго заговорил о собрании, на котором Винце так удачно выступил.

— Ты, Винце, помяни мое слово, из тебя выйдет заправский оратор. Сердце радуется, когда в нашей среде обнаруживается человек с такими способностями. Мы, старики, не умеем складно говорить; мучаемся не только мы, но тошно и тем, кто нас слушает. Ничего не поделаешь, в старое время нам не очень-то удавалось открывать рот.

Они шли рядом. Фараго не отпускал руку Винце — с молодыми рабочими он вел себя так же, как со своими детьми. Перед дверью фабкома они остановились. Фараго пристально посмотрел на Винце.

— А ты что куксишься? Какая муха тебя укусила?

Винце хотел было резко ответить: мол, никакая муха его не укусила, не приставайте со своими расспросами, но помимо своей воли заговорил о коммунальной квартире, о том, как они заняли лакейскую, о ночных кутежах. До самого рассвета они с женой глаз не смыкают, а между тем оба работают: Мари, его жена, тоже поступила на фабрику.

— Где работает твоя жена?

— На шелкоткацкой фабрике «Хунния». Ученицей. Но ей уже доверяют станок, мотальный. А вечером учится шить в доме, где мы живем, через год-полтора станет портнихой.