Под одной крышей - [121]

Мари вскочила, поднесла руку к губам и посмотрела на Винце. Муж сжал Мари плечо и силой заставил ее сесть.

— Не подавай виду, Мари. Если она заметит, что причиняет тебе боль, не видеть тебе больше собаки. Перестань, она скоро забудет о ней.

После обеда Мари, не находя себе места, слонялась по прихожей. Из комнаты доносились жалобные завывания плененной собаки. Она скреблась, делала отчаянные попытки вырваться на свободу. Малика, очевидно, легла, потому что не было слышно ее шагов и вообще никакого шума, этого непременного спутника баронессы. Мари поднялась к Пинтерам, нехотя взялась за работу. Пинтер-старший, изменив своей привычке, несколько раз заглядывал в мастерскую, наконец не выдержал и спросил:

— А где же… собака?

— Внизу, у баронессы.

То, что Жига — собственность баронессы, все уже давно забыли. Пинтер-старший не спеша спускался по лестнице, и ему казалось необычайно странным, что у него под ногами не вертится смешной пес с длинным туловищем. Когда на втором этаже хлопнула дверь, он остановился и стал набивать трубку. С ним поравнялась Малика.

— Целую руки, — поздоровался уполномоченный по дому, пытаясь согнуть неподатливую спину. — Как поживаете, баронесса?

— Живу, как видите, — ответила Малика. — А вы?

— Как всякий старый безработный, — пошутил Дёрдь Пинтер. — Прогуливаюсь под вечер… Ваша собачка, баронесса, обычно гуляет со мной.

— Мерзкий пес, Маришка приручила его, мне же некогда возиться с ним.

— А я с превеликим удовольствием, — отозвался Пинтер.

Они вернулись. Малика выпустила ошалевшего от радости Жигу. Пинтер поднялся за ошейником. Собака молниеносно обежала все закоулки квартиры, заметалась по полу, чуть не сбила с ног Мари, и ее то ликующий, то жалобный лай оглашал весь дом. Так Жига снова обрел свою настоящую хозяйку, а баронесса Вайтаи — новый козырь в своей неблаговидной игре. Когда Питю задерживался, она, чтобы убить время, забирала к себе Жигу и дрессировала. «Садись! Дай лапу! Ложись!» — командовала она, и, когда Жига, не понимая, что от него хотят, отбегал в сторону и рычал, оскалив зубы, баронесса больно хлопала, его своей холеной рукой с розовыми ногтями. Наконец приходил господин советник Матеффи, и она выбрасывала собаку вон, иногда по нескольку дней даже не вспоминая о ней. Но неожиданно, появившись на кухне или у Пинтеров, снова уносила с собой сопротивляющуюся собачонку. Сборища на кухне и ночные кутежи стали постоянным явлением. И только тогда в доме становилось сравнительно тихо, когда барон наведывался в Пешт. Присутствия же собаки в комнате он не выносил.

Общение жильцов коммунальной квартиры ограничивалось к этому времени одной-двумя фразами. Письменное соглашение об оплате электричества и газа Малика, не сказав ни слова, положила на стол в кухне. Согласно этому соглашению, супруги Палфи обязывались платить тридцать процентов общей суммы по обоим счетам, а за квартиру — шестьдесят пенгё в месяц. Винце молча принял условия барона.

Как-то раз он разговорился с чобадским крестьянином, который привез мешок картошки. Крестьянин рассказал, что барон с раннего утра до поздней ночи ходит по полям, ко всему присматривается, тогда как раньше только и знал, что гонять свою автомашину. В Чобаде есть немало крестьян, которые в глаза не видели барона. Раньше крестьяне боялись его, теперь ненавидят. Он расхаживает среди них, словно каждого берет на заметку, ведет точный учет всех их прегрешений и не скрывает своего отвращения, если ему в силу необходимости приходится вступать с кем-либо в разговор. Стал ужасно жадным. Из двадцати четырех комнат особняка двадцать две закрыл, а две оставил для себя и жены, всю прислугу распустил.

— Я вижу, вы жалеете его? — спросил Винце. — Только напрасно, имейте в виду, у него одного намного больше, чем у нас с вами вместе. А ему и половины того не полагается.

— Да, да, — закивал крестьянин, — но ведь он был таким большим барином! — Он наклонился к Винце и шепотом, но с явным одобрением сообщил: — Кажется, ему недолго осталось отсиживаться в особняке. Община решила поселить в этих двадцати четырех комнатах ребятишек, устроить детский дом… Посмотрим, как встретит это его сиятельство!

Барон Эгон Вайтаи чаще всего приезжал в Пешт утром, в сапогах, с рюкзаком. Привозил жене мед, варенье, парных кур и фрукты, хлеб домашней выпечки, ветчину, калачи, а все, что не вмещалось в рюкзак, везли на подводе. В комнате баронессы обычно было все вверх дном — следы ночного кутежа. Барон редко заставал жену в постели, чаще всего она уходила на рассвете вместе с компанией, но Эгон Вайтаи знал, что до вечера он найдет жену у Берты. Судя по стаканам, грязным тарелкам, сдвинутым креслам, ночью здесь побывало немало гостей. И в этом барон находил утешение; он никогда не был ревнивым и даже мысли не допускал, чтобы его Амелия проводила ночи с кем-то наедине. Амелия слишком многим обязана, ему, носителю фамилии Вайтаи. Она молода и любит веселое общество. Весь последний год войны она была оторвана от мира, вдвоем с матерью прожила в Чобаде. Правда, некоторое время в особняке стояли немцы, но Амелия, конечно, только в случае крайней необходимости общалась с немецкими офицерами. Барон, как мастер конного спорта и заядлый охотник, превыше всего ставил английскую аристократию, среди английской знати у него было много друзей и хороших знакомых, а благодаря женитьбе — даже родственников, но немцев он презирал. Что же касается Амелии, то вполне понятно, что после вынужденного одиночества и связанных с войной треволнений и лишений она пытается теперь наверстать упущенное… Она вправе сама устраивать свою жизнь, тут вмешиваться нельзя, ибо можно достигнуть, как считал барон, лишь обратных результатов. Он знал Амелию как своенравную и упрямую женщину, которая не любит жить по чужой указке, но знает чувство меры, грань, за которую нельзя переходить. Вот перебесится, надоедят ей пештская жизнь и друзья, потянет ее к тихой, спокойной жизни, и она вернется в Чобад.