Под немецким сапогом - [9]

Вдруг появились два немецких полицейских, здоровенных парня в новеньких мундирах. Им не понравилось, что евреи стоят кучей около гостиницы в центре города. Они потребовали, чтобы евреи шли дальше. И евреи потащили свои вещи, кто на саночках, кто на плечах. Полицейские толкали и били некоторых женщин. Особенно мне запомнилась следующая сцена. Молодая женщина везёт груженные вещами санки. Около неё идёт мальчик, лет 4-х или 5-ти. Санки заехали на часть мостовой, не покрытую снегом. Она потянула сильнее, и санки перевернулись. К ней подбежал один полицейский и начал её бить. Он стучал себе пальцем по лбу и выразительно показывал, что надо везти санки по снегу, а не по камням мостовой. Женщина пробовала поднять санки, но это ей не удавалось. Полицейский несколько раз подбегал к ней и каждый раз ударял её кулаком или сапогом. Мальчик начинал плакать и визжать, когда немец подходил к ним. Полицейский замахнулся и на мальчика. Мать, желая спасти своего ребёнка от удара, начала целовать руки полицейскому. Наконец, этот последний выправил санки, и дал женщине напутственный пинок в зад.

Вот ещё одна сценка. На крутом спуске с Николаевской площади на переулке Короленко перевернулись санки одной старухи. Она тщетно пытается их выпрямить. Я не вытерпел. Сошёл с тротуара и помог женщине уложить поклажу на санки. Вдруг ко мне подбегает полицейский. «Бист ду аух айн юде? (Ты тоже еврей?)» — спросил он. Я ответил, что я русский. Тогда он замахнулся на меня и стал ругать за то, что я помог еврейке. Я поспешил удалиться. Бедные люди! В гетто их ждёт верная смерть от голода.

* * *

Часто мне приходилось делить пищу на четыре равные части. Разделить абсолютно точно невозможно, и я наблюдаю, как сын и дочь с жадностью набрасываются и выбирают большие куски. Могу ли я их винить в этом? Нет, конечно! Бывали случаи, когда я поступал так же, когда делёж производился мною наедине. Гнусно! Но голод притупляет волю!

16 декабря.

Сейчас в городе такая большая смертность от голода, что не успевают изготовлять гробы и хоронить покойников. Женщина, умершая во флигеле нашего дома 7 декабря, ещё не похоронена и лежит в своей комнате.

21 декабря.

Сегодня впервые после прихода немцев в Харьков я с’ел кусочек настоящего хлеба. Жена выменяла у немцев рождественские украшения для ёлки на два куска хлеба и на кусок колбасы. Какое блаженство. Хлеб, правда, серый и кисловатый, но ведь это настоящий хлеб, такой сытный и вкусный. Не то, что варёная картошка. Впрочем, в последнее время мы ели не картошку, а шелуху от неё. Она продаётся на базаре. Из неё делают котлеты. Но от них тошнит и получается понос. Бедные мы, бедные! До чего мы дожили!

* * *

В городе, по-видимому, начал распространяться сыпной тиф. В отделе здравоохранения управы вывешено объявление о врачебной помощи сыпнотифозным. Раз голод — так и тиф. Недаром в простонародье сыпной тиф называют голодным тифом. Кроме того мыло стоит безумно дорого. Поэтому у многих появились вши.

20 декабря.

Первоначально я числился заведующим медицинской частью протезных мастерских института ортопедии. Теперь мне поручено заведывание мастерскими. Произошло это при следующих обстоятельствах. В мастерских работают два уже пожилых рабочих. Один из них столяр и выделывает костыли, другой — старый протезный мастер и занят починкой протезов. Несколько дней тому назад эти два рабочих подали заявление на имя директора института ортопедии, доктора Пригоровского, о том, что заведующий протезными мастерскими, Н. М. Шевченко — коммунист, недавно окончивший свой комсомольский стаж и что его следует немедленно снять с работы. Пригоровский испугался и отдал приказ об увольнении Шевченко. И о назначении меня директором протезных мастерских. Этот приказ был утверждён в управе неким Довбищенко, которому подчинены все промышленные предприятия города Харькова. Более того, я получил предписание уволить Шевченко. Это меня нисколько не устраивало. Парень он — хороший. Прежде всего я сообщил ему о том, что я получил приказ уволить его, и заявил, что я не собираюсь осуществлять этот «приказ». Мы решили, что мне следует побывать в личном отделе управы и там похлопотать о том, чтобы приказ был отменён. Вчера я явился в этот личный отдел. Вошёл в комнату, где находились два субъекта и сразу почувствовал, что я нахожусь на допросе. Оба субъекта оказались двумя типичными украинскими националистами. Одному было около 40 лет, но его волосы были почти все седые. Взгляд его тёмно-карих глаз тяжёлый. Другой субъект помоложе, так лет около 20. Лицо бритое. Вид — тупой. Мой допрос длился больше получаса. Я рассказал, кто я и зачем явился, сказал, что работа Шевченко в мастерской является очень полезной, что он сохранил в целости всё имущество протезных мастерских. Когда я кончил говорить, настало длительное молчание. Оба субъекта поглядывали то на меня, то друг на друга, и ничего не говорили. Я не вытерпел: «Ну, как? — спросил я. — Сократить!» Ответил более пожилой: «Правильно?» и поглядел вопросительно на своего компаньона. «Да, сократить!», ответил тот. «Но ведь это принесёт учреждению огромный вред», попробовал сказать я. Но сразу почувствовал, что говорю совершенно зря, и что судьба Шевченко уже окончательно решена. Я сообщил Шевченко об отрицательном результате моего хождения в управу и заявил ему, что я не буду снимать его с работы. Мы решили, что он сам постепенно отстранится от неё, без дискриминирующего его приказа. Этот Никита Шевченко производит на меня хорошее впечатление. Он — инвалид, его жена тоже. У них очаровательный двухлетний сынишка. За что же я буду подвергать каре эту семью? За то, что Шевченко — коммунист. Но ведь это вызывает во мне только сочувствие. Надо надеяться, что и Пригоровский и Довбищенко и субъекты личного отдела управы забудут про него. Эти два украинских националиста произвели на меня удручающее впечатление. Оба интеллигентны, а выглядят хуже жандармов.