Под небом Африки моей - [5]

Однако разделить банки (по разным котомкам) было бы сложней, чем сиамских близнецов. Несмотря на потусторонние связи с низовой нечистью, у Ваньки было всего две руки, а ему ведь еще надо было, ясное дело, курить, мочиться, поправлять очки – а также, дидактически уточняя, изображать указательным пальцем цифру один («один литр»).

Чаще я видел эти банки пустыми, из чего скоропалительно умозаключил, что полными они не бывают, что это такой лайф-артистический выпендреж, визитная карточка. Ну, таскают же дети-подростки с собой всякие феньки: привязанных к рюкзачкам медведиков, песиков, зайчиков – так почему б и не банки в котомке[5].

И вот что меня удивляло. Ванька вовсе не осуждал – ни ближних, ни дальних – за регулярное откусывание, жевание, глотание, пищепереваривание и фекаловыделение. Глядя на эти проявления низменной природы, Ванька не морщился. Он никого не агитировал за принципиальный отказ от этого гнусного цикла. Он сроду не призывал питаться исключительно нектаром цветов, акридами или кавказскими коньяками. И я представить себе не могу, чтобы он вмазал по морде человеку едящему. То есть: намного опередив свое время, Ванька проявлял толерантность и политкорректность– когда в его пенатах никто еще и слов-то таких не знал.

Singida

Тем не менее, дом его полной чашей не бывал сроду.

Наряду с Ванькой в «доме», т.е. в загаженной братеевской двухкамерной норке, мыкала судьбу его зимняя жена (Наташа), которую он (ласково растягивая «у») именовал «моя дура»; а также последствия их союза – Ким (в честь Ким Ир Сена) и Арсений (в честь Ким Ир Сена и Тарковского), которых называл он за глаза «мои выблядки» (в более размягченном состоянии – «спиногрызы»).

Я запомнил одного из его мальчиков, возраст которого, по виду, варьировал от восьми до четырнадцати, – разница колоссальная, но более точному определению этот параметр не поддавался, так как сын Ваньки напоминал ребятенка из повести «Дети подземелья»: правда, там мальчик был, кажется, темноголовый (так мне запомнилось), а этот был похож на белесый росточек – один из тех, которыми в могильном погребе покрыт сохлый картофельный клубень.

…Он стоял воробьиными своими коленками на тощих коленях у «папки» и, вцепившись ему в шею, пронзительно и неотрывно глядя ему в очки своими заплаканными, бледными, как тощее молочко, глазками, камлал, камлал, камлал, обливаясь слюной, какие-то эхолалические словобредни. Мне стало тогда страшно. Нынче ж, через годы, делать выводы не берусь. Никто, слава богу, ничего не ведает. Поэтому, хоть иногда, мне кажется, что еще есть куда жить.

Tanga

Помимо них, у Ваньки была, конечно же, Маржарета: упомянутая летняя жена.

Она писала стихи, официально звалась Маргаритой и, несмотря на энглезированное Ванькою имечко, была обрусевшей немкой. Полагаю, живи Маржарета на земле предков, она могла бы рассчитывать на кого-то с поэтической силой Ваньки – и поведенческим кодексом Гейне. Правда, Генриху Гейне и своей поэтической силы было не занимать, но имеется в виду, что если Маржарета уж так тяготела к мятежному (бурливому) типу поэта, то в Алемании, возможно, могла бы встретить его в более, что ли, оцивилизованном виде.

Мысли о лучшей доле для Маржареты возникали у меня неизбежно – хотя бы и потому, что в случае с ней безнаказанная жестокость жизни проявила себя со скоростью видеоклипа: болезнь матери – смерть матери – похороны матери – непристойно-скоропалительная женитьба отца – акселерированное, то есть через два месяца, рождение ребенка, зачатого тоже акселерированно, то есть гораздо быстрее, чем его производители пошли под благословение загса, – и вот, меньше чем через год после смерти мамы, Маржарета вдруг обнаружила себя в чужих декорациях пьесы, где роль для нее, Маржареты (бывшей Ритуси), не предусматривалась.

Из детей ее резко выперли; вообще детство прошло незаметно, как спуск на ленте эскалатора: она попала на незнакомую станцию, надо было куда-то ехать, куда – неясно, понятно было лишь то, что единственный путь попасть в укромный, сладостный мир матери и ребенка – это самой же родить ребенка – и стать ему матерью. Ивана она любила исступленно; девочка от него родилась мертвой; сама Маржарета лишь по чистой случайности не умерла в отягченных родах.

Я был как раз рядом, когда случайно, через семь месяцев, то есть с момента известия об ее беременности, Ванька натолкнулся на свою летнюю жену возле библиотеки имени Чехова – еле живую после родов синего трупика, с еще не вполне работающими почками, отечную, бледно-зеленую, молчащую. На Ванькин вопрос «Как жизнь?» она ответа не дала, хотя он и не требовал высокого IQ – да и шаблон от классика у русских всегда под рукой: да так все как-то… Нет, шаблоном Маржарета пренебрегла; она, похоже, вообще не понимала, что происходит.

А ничего и не происходило. Ванька закурил «Приму» (в котомке пару раз звякнули банки), почесал лоб, поправил очки и, уже собираясь переходить улицу, строго наказал через плечо:

– Больше литра – не пей.

Moshi

Известно, что А. А. А. уличила Н. В. Г. в его нерусскости: дескать, зачем написал, что на въезде в город стояли два русских мужика и обсуждали, доедет ли то колесо до Киева. Она, А. А. А., подловила Н. В. Г. – ну вот как Мюллер подловил Штирлица: я знаю, штандартенфюрер Штирлиц, вы – еврей! – никак нет, группенфюрер Мюллер! русский я, русский!