Под небом Африки моей - [3]

Я, конечно, бывает, пописываю стишки… так ведь это грешки приватного свойства: не печатаюсь… да и пишу-то вирши свои на суахили – так же, как и эти записки… Но с русским у меня – да, таки полный караул – точней выражаясь, крандец… Вот уже двадцать лет служба налогового инспектора планомерно уничтожает в моем сердце русские разговорные обороты, выспренность поэтических определений, убийственную задушевность мата, фонетическую точность междометий… ну и так далее. В основном, я вижу у себя на службе мертвую цифирь – и не осмеливаюсь оскорблять этим мелким птичьим пометом райский, всегда майский русский язык, а своим рахитичным русским – никогда не решусь оскорблять римские шеренги цифр, которые иногда особенно остро напоминают мне цепочки большеголовых муравьев, то есть опять же, в конечном итоге, Ваньку.

Kibaha

Помню, как предложил я Ваньке в общаге (где он, коренной житель Столицы, постоянно ошивался) пакет молока и услыхал: это скоромное! православный пост, Маза, ты слыхал?

…Сейчас, через двадцать лет, я еще отчетливей вижу, как Ванька, сухим и точным движением мастерового, разливает армянский коньяк.

Происходит это непосредственно на лекции. Надо отметить, что Ванька отмеряет коньяк даже не по «булькам», то есть не на слух и счет, и уж тем паче не на глаз – все это было бы для него оскорбительно материально – нет: Ванькины болотного цвета очи завязаны черным шелковым шарфом сидящей рядом с ним воблообразной прибалтийской отличницы. Нечаянно попавшись в соседки к «сугубо мужской» компании, она как-то неопределенно хихикает. Черный, с серым отливом, шелковый шарф, скрывающий половину Ванькиного лица, вносит в эту сцену тонкий, хотя и незапланированный, эротический гедонизм самураев.

Коньяк разлит. Ванькины собутыльники (один из которых поэт-деревенщик, другой – индустриальный авангардист) стаскивают с его глаз повязку (близоруко улыбаясь, он надевает очки) и вполне по-родственному – знай наших, в-в-вобла!!. – подмигивают полуиноземной отличнице. Уместней было бы говорить даже и о виртуозности Ванькиного навыка, поскольку дионисийские чаши его друзей разнокалиберны: у поэта-деревенщика – бокал для шампанского с золотым ободком поверху и золотой же надписью «Ресторан САЯНЫ», у индустриального авангардиста – плоская жестяная тара от «Спинки минтая», у самого Ваньки – мутноватая майонезная баночка с сероватой наклейкой «АНАЛИЗ МОЧИ ученика 4-Б кл., 312 шк., Вити Хорошилова».

Троица сидит с краю, у окна, но (не повезло им) в центральном ряду: «блатная» галерка загромождена плащами и куртками. Наступает момент, когда дионисийцы испытывают сугубо техническое неудобство, связанное с переливанием жидкости в организмы.

Немного смущает преподаватель. Дело не в том, что он может оказаться уязвленным этой радикальной альтернативой своему, «полному дыхания легенд и преданий» предмету, а в том, что уста его, занятые ернической перепиской Ивана Грозного с князем Курбским, не имеют сейчас возможности быть орошенными этим же божественно клоповоняющим зельем.

Наконец они решаются[3]. Непосредственно перед тем каждый из троих издает несколько (обязательных для русских) таинственно-многозначительных покрехтываний; при этом поэт-деревенщик степенно поправляет темно-зеленую шляпу с полями, которую надевает всякий раз, отправляясь в Столицу (и не снимает, похоже, даже под душем) – авангардист неожиданно крестится – Ванька же (вижу по губам) выдает долгожданное: поехали… (Какой негодяй учит иностранцев говорить в аналогичной ситуации «na zdorovje»?! Я перебывал в половине стран мира, и везде – не только случайные собутыльники русских, но и специалисты в области их литературы – говорят в означенной обстановке именно так. Просто диверсия какая-то!)

Дионисовы эпигоны – с соборным выражением на лицах («Прости нас, братан! За тебя тоже, братан!») – прочувственно кивают в сторону кафедры – и опрокидывают содержимое кубков в утробы, горящие адским пламенем вследствие жестоких распоряжений правительства. То есть, в соответствии с законами физики и человеческого сообщества, жаждущие освежиться вливают легендарный напиток Колхиды непосредственно себе в глотки (а не тянут его, в позе эмбриона, через соломинку, как дерзко предложил авангардист, – и даже не лакают под столом, как предложил более консервативный, но падкий на компромиссы деревенщик).

Я написал: «Иван, ты вчера отказался пить молоко, потому что Великий пост. А сегодня ты хлещешь коньяк. Как это понимать? Мазанива».

И передал записку вперед.

Я напряженно следил за Ванькиной реакцией. Но никакой реакции не было. Ванька, как всегда, ерзал, как всегда, что-то читал, чесал башку, поглядывал в окно… Потом разлил зелье снова (уже попросту, без шелкового шарфа) и, втолковывая что-то индустриальному авангардисту, небрежно похлопал себя по плечу.

Привычная эстафета ладоней принесла мне бумажный катыш.

Я развернул его.

На обратной стороне чека из гастронома было написано четкими печатными буквами:

«КОНЬЯК – ЭТО ПОСТНАЯ ЕДА. ИВАН».

Lindi

Следует сказать, что для Ваньки понятия «еда» в общепринятом смысле не существовало. А именно: он ничего не ел. И не так «ничего не ел», чтобы, как Васисуалий Лоханкин, ночью, втихаря, добывать из супа мясо, вздымая куртуазные фонтанчики ажурно нарезанной морковки. Он действительно – не ел. Ничего. Никогда. То есть принципиально не осквернял уста бренной пищей.