Под нами бездна - [22]

— Братва, да эдак мы до трассы галопом добежим! Ну, дед, с нас еще флакон ко всему обещанному.

— Я не пью, — скромно отмахнулся Федор.

— Ну и правильно, не пей сам, но дома имей — сгодится!

Федор вывел охранников на водораздел к квартальному столбу, на границу лесничества. Указал тропу, посоветовал, если собьются с нее, двигаться строго на северо-запад — все равно выйдут на трассу.

Здесь, на высотке, охранники опробовали радиотелефон, им удалось связаться с кем-то. Они доложились и, повеселев, заспешили.

Федор почувствовал облегчение: рассеялась тупая боль в голове, успокоились ноющие суставы.

Здесь заканчивался Байкал, его бездна с водой, скалами, рыбой, тайгой, зверьми и людьми. Отсюда чужие ручьи и речки беззаботно текли куда-то вдаль, а потому, казалось, здесь даже запахи другие.

Федор на миг ощутил себя кротом, выбравшимся на поверхность. В теле появилась легкость, и он с завистью посмотрел вслед веселым, молодым ребятам, возвращавшимся в свой город: пусть грязный и заплеванный, живущий одним днем по законам ума, удовольствий, выгод и искушений.

Не прошел Федор и трети обратного пути к скалам, как увидел возле них дым. Все-таки случилось, чего он больше всего боялся: над склоном висело облако, похожее на вздувшееся лицо погибшей скалолазки. В первом порыве Федор хотел броситься вслед ушедшим охранникам и требовать от них помощи в тушении пожара. Но, поскрипывая зубами от бессилия, понял, что надеяться ему не на кого.

— Гады! — пробормотал. И так грешно, так мучительно захотел, чтобы вместо медведя страдали эти самонадеянные молодчики, созданные по образу и подобию Божию. Здесь, у края бездны, их гибель была ничтожней и безвредней, чем случайно раздавленных клещей или комаров. Но она уже ничем не могла помочь раненому медведю, лупоглазым лягушкам, вмерзшим в тину болот, спящим стрекозам. Спасти все это мог только последний из Верных, еще способный тушить пожары. А каждая минута промедления уносила сотни жизней.

Ветер дул из пади, и гарь поднималась к скалам. Федор мгновенно оценил ситуацию. Дальше скал пал уйти не мог. Жаль было всех, ждущих весны байкальских тварей, обреченных на выжигание. Но им уже ничем не помочь. На севере, цепляясь за вершины деревьев, выплывало из таежного урмана серое облако. Скоро ветер должен был перемениться. Он развернет пожар. На север путь ему отрезан, на востоке им же выжженная земля. Оставался запад: не оттаявшее болото с длинными прядями сухой травы на кочках, за ним падь ручья, бегущего к Байкалу. К вечеру по ней заструится ветерок и погонит огненный вал вниз. Если огонь подойдет к болоту и будет подхвачен ветром, то к утру может выйти на берег.

И скалолазки, и охранники, и деньги, и копченая колбаса, от которой начиналась изжога, не стоили одного единственного захудалого болотца, каких у Байкала тысячи. Федор зарысил на линию, которую наметил себе издали, чтобы отстаивать болото. От осыпи, серым потоком стекавшей по склону, по ту сторону он все отдавал огню: даже раненого медведя, затаившегося в буреломе. По пути лесник вырубил толстую ветку, из которой сделал подобие грабель, бросив рюкзак на камни, стал торопливо очищать от сухой травы и хвороста полосу склона. Мешала двустволка за спиной.

Ветер сменился быстрей, чем ждал Федор. Огонь прошелся вдоль скал, взметнулся на продуваемом гребне и повернул вдоль осыпи к болоту, к очищенной от травы и валежника полосе, к бурелому и кустарнику, здесь яростно затрещал, вздыбился языками к самому небу. Из бурелома вылез медведь. Припадая при ходьбе, направился по черной не выстывшей гари к скалам, выбрался на невыгоревший островок сухой травы и улегся на открытом месте, мордой к человеку, как собака, положив тяжелую голову на передние лапы. Дела его были плохи. По тому, как он лег, Федор понял, что медведь обречен на долгое болезненное умирание.

— Угораздило тебя связаться с этой девицей! — вслух прохрипел он иссохшим горлом и снова побежал вдоль расчищенной полосы сбивать прорывающееся пламя.

В метаниях, прошла вторая половина дня. К сумеркам огонь ослаб, пожар стал выдыхаться и тихо попыхивал разрозненными очагами, рассчитывая на свое коварство и промашку уставшего человека.

Пал был локализован, но погасить пламя на пнях и сушинах могли только дождь или время. При благоприятных условиях пожар мог сожрать сам себя и остыть.

Только тут Федор вспомнил, что не ел, и почувствовал страшную, нестерпимую усталость, когда хочется упасть на том самом месте, где стоишь, что бы ни было под ногами. Но он дотащился до ручья, натаскал сухой травы, бросил на нее спальный мешок, лежа припадал к котелку с ледяной водой, грыз осточертевший сервелат.

То впадая в тяжелую дремоту, то настороженно просыпаясь, он вглядывался во тьму с яркими цветами догоравших костров. Иногда их отблески высвечивали медведя, которому достаточно было света звезд, чтобы видеть человека, лежавшего к нему лицом, открывавшего и закрывавшего усталые глаза, в которых мерцали отблески пламени.

Федор все чаще впадал в забытье, с трудом приходя в себя. Разлепливал тяжелые веки. Сердце стучало гулко и учащенно, тело было вялым и больным, от одежды смрадно несло прогорклым потом и сырой золой. Он поглядывал на склон, находил знакомый бугорок, успокаивался и сочувствовал ему, понимая: будь у медведя достаточно сил, тот не упустил бы шанс напасть этой ночью.