Под нами Берлин - [112]

Глядя в окно, я захлебнулся этим торжеством природы. Закружилась голова, и, точно от сильных перегрузок в полете, потемнело в глазах. Чтобы не упасть, облокотился на подоконник. Резкая боль в ноге напомнила о ране. Черт побери, не сделал ли себе чего плохого этим сумасшедшим прыжком? Такое со мной случалось.

…1937 год. Харьков. Лето. После операции аппендицита я только выписался из госпиталя и, осторожно шагая по тротуару, шел к трамваю, чтобы ехать в школу летчиков. День солнечный, теплый. Я радуюсь свободе. Трамвай стоит, словно специально поджидает меня. Он рядом, но тронулся, и я, позабыв все на свете, по привычке, как раньше, прыжком за ним и… упал. Упал от боли: разъехался еще не окрепший рубец на животе. И снова госпиталь.

Вспомнив это, я наклонился и, подняв штанину, взглянул на рану. На сей раз все обошлось благополучно. Значит, дело пошло на поправку и ко мне скоро может приехать жена с дочкой.

В палату вошла девушка из клуба со свежими газетами и книгами. Увидев меня, она так и ахнула:

— Да как же так, товарищ больной? Вам же ходить нельзя.

Гале лет двадцать пять. Лицо, казавшееся чуть хмурым, от улыбки мгновенно вспыхивало каким-то сиянием. И вся палата озарялась бодростью жизни. Мы любили такие улыбки, как хорошие цветы.

Сейчас Галя — сама строгость. Черные брови сошлись, полные розовые губы плотно сжаты, в больших глазах укор. У меня же радостные чувства рвались наружу, и я, не удержав их, подробно рассказал, почему оказался у окна и, как бы оправдываясь, закончил:

— Соскучился по жене и дочке. Ой и здорово соскучился!

Галя торопилась. Она быстренько положила пачку свежих газет на мою тумбочку и взяла с нее книгу:

— Прочитали?

— Да.

— А теперь, давайте я помогу вам дойти до кровати, — просяще предложила она, — а то вот придет врач — попадет вам и мне.

В двери раздался стук.

— Да, да. Войдите!

Дверь приоткрылась, и в палату просунулась голова. Встретившись со мной взглядом, она басовито спросила:

— Здесь лежит майор Ворожейкин?

— Коля?

От радости, что вижу летчика своего полка, я чуть было снова не вскочил с кровати, но, спохватившись, сел и закричал:

— Входи, входи!

Высокий, худощавый и немного сутуловатый, опираясь на палочку, он неуклюже заковылял ко мне.

— По какому несчастью сюда, попал? — пожимая руку, спросил я.

— Нас еще раз штурмовали, — и, быстро окинув палату взглядом, стеснительно показал рукой ниже поясницы. — Вот сюда впился осколок от бомбы. Теперь ни сесть, ни лечь. Противно и смешно.

Николай Николаевич Севастьянов прибыл к нам в полк в сентябре прошлого года после окончания Качинской школы летчиков. Как и все молодые, он начал полковую жизнь с учебных полетов, с изучения тактики и района боевых действий. В строй вводился постепенно. До школы летчиков порядочное время работал в Москве токарем. Сдержанный, рассудительный, как и большинство людей с рабочей косточкой, не любил без крайней надобности напоминать о себе, полагая: командиры сами знают, кого и когда посылать в бой. А летал хорошо и деловито. Любое задание выполнял со спокойной настойчивостью. Однажды он на глазах всего аэродрома мастерски сбил фашистский бомбардировщик и вскоре в трудном бою вогнал в землю истребитель. Тут все как бы приоткрыли глаза и поняли — Коля Севастьянов стал настоящим истребителем. Теперь на его счету уже 5 лично сбитых самолетов. И все победы ему доставались в тяжелых схватках. Он прочувствовал всеми фибрами души, что такое воздушный бой. В огне испытал мужество и сомнение и, познав себя, научился грамотно воевать. Фронтовое небо для него стало понятным. И вот, когда у него окрепли крылья истребителя, враг подрезал их. И где? На земле, у себя дома, на аэродроме.

— Обидно, обидно, — вырвалось у меня.

— И механик самолета из управления полка Коля Еркалов тоже ранен и стартех Михаил Пронин… — пояснил Севастьянов.

— — Ну-у, — удивился я. — Значит, здорово потрепали полк?

В палату пришли мои соседи. Познакомившись с Севастьяновым, они присоединились к нашей беседе.

Выяснилось, что наш полк из всех полков воздушной армии в этом году на земле понес самые большие потери.

Беспечность? Да, и беспечность тоже. Ее породили успехи в воздухе. К маю 1944 года мы сбили более четырехсот самолётов противника, сами же потеряли около шестидесяти машин. Но за последние два с половиной месяца противник шесть раз штурмовал полк на аэродромах, и мы ни разу не сумели взлететь вовремя наперехват. И причина не только в беспечности и слабой организации дежурства в полку. Здесь немало и общих причин, не зависящих от полка.

Весенняя распутица и снежные заносы были выгодны врагу. Отступая, он выводил из строя аэродромы. Да восстановление их требовалось время, и порой мы не летали из-за неготовности аэродромов. Особенно нам не хватало полос с твердым покрытием, а грунтовые часто выходили из строя. Противник же, располагая хорошей сетью бетонных полос, меньше, чем мы, зависел от капризов природы.

Зимой и весной 1944 года 1-й Украинский фронт все еще не имел над противником значительного количественного преимущества по самолетам. И враг не прощал нам ни малейшей оплошности.