Под музыку Вивальди - [13]

и светел. Верно, помнят время оно,

когда сходили ангелы на лоно

простых и грешных дочерей земли

и страстью их своей небесной жгли.

И чистотой небесною палимы,

рождали девы сильных исполинов —

в глубинах памяти, на допотопном дне

те времена запомнили оне

наверное.

Спутница

Девица и отец ее? – они

вдвоем вдали от пляжной беготни.

Полуодет он: замша, жир и пряжки.

Девица подставляет солнцу ляжки,

и плечи до сосцов заголены.

В девице больше пола, чем красы.

Он смотрит на японские часы.

Но молодость ее столь герметична,

что ясно и под замшей заграничной:

он ей годится в деды – не в отцы.

Он озирается вокруг, как иностранец

(хоть по-литовски говорит) – отставший старец,

а спутница исчезла впереди…

но вот она протягивает палец

к колечку серебра на старческой груди.

Душа моя

Душа моя, откуда и куда ты?

не ты ль во всем на свете виновата?

Кругом года, трактиры, города —

откуда ты? Откуда и куда?

Быть может, ты мне в души не годишься?

или сама подумываешь: ишь ты —

меня к себе припутывает плут.

Душа моя, как разминуться тут?

Душа моя! – гулять бы ей на воле.

А мне б ее искать, как ветра в поле —

в полях, в которых сколько не паши

минувший тлен, не встретишь ни души.

В свет

Быть может, вы ее встречали сами —

старуху с голубыми волосами

(такая краска дикая): меха

потертые, вуаль… Стара, суха.

Ветхозаветный зонтик. Шляпка. Гневно

толкает публику слепую. Ежедневно

у Елисеевых она себе берет

грамм пятьдесят чего-нибудь. Черед

выстаивает гордо и надменно:

спешить ей некуда. «Вот я у вас намедни

брала швейцарский сыр, так он несвеж

и нехорош. Он разве – для невеж».

А эти наглые воровки-продавщицы!

И публика – всегда куда-то мчится.

Куда? – да за какой-нибудь треской!

Она же шествует неспешно по Тверской —

разглядывает новые афиши

(нет, не читает, а глядит). Всё тише

идет, чем ближе к дому. В автомат

зайдет и там оставит аромат

каких духов, хоть некому звонить ей.

Но, выходя, уронит: «Извините,

я задержала вас, но аппарат,

сдается неисправен». И парад

еще торжественней и строже

становится… И ежели прохожий

(какой с невежи нынешнего спрос!)

вдруг, поражен голубизной волос,

ей вслед уставится – так ей ведь не в новинку

такие взгляды вслед. И сразу видно:

вульгарный тип. И, Боже, как одет!

Штиблеты эти желтые… О, нет,

она всегда считала, что мужчины

беспомощны, смешны, каким бы чином

их не венчали, бедных. Суть не в том.

И думают, как дети, об одном.

А женские презрительные взгляды

она не замечает. Их наряды

внушают отвращенье ей. И яд

их взглядов отражал бесстрастный взгляд —

им с юности она владела грозно.

…Но вот уже и переулок – поздно:

помедлить прежде надо было… Вот

казалось бы, сейчас она войдет

в подъезд с кариатидами… Она-то

войдет – да еще как… Но воровато

и робко оглянувшись – не видал

ли кто – она тайком в полуподвал

вдруг юркнула, как девочка, по стертой

постылой лестнице. Две толстозадых тетки

какие-то ей всё ж взглянули вслед…

Но завтра она снова выйдет в свет.

Изгнание

He гневался Адам на Еву

и Иеговы гневу

не подражал. Он шел

уже не нагишом

с подругою, теперь понятной,

в мир безвозвратный,

где им судили впредь

труды и смерть,

сквозь оцепленье Серафимов —

в руках, вестимо,

двуострые мечи…

А рай в ночи

благоухал пустопорожне,

и звери Божьи

в нем мыкались одни:

не ведали они,

что ждет и их изгнанье,

за пропитанье

кровавая борьба —

силки, стрельба.

Портрет

За центральных зданий черствым рустом —

в переулке, в доме из доходных,

где все вымороченней жилплощадь

коммунальная, в квартире, слишком некой,

в комнате, как водка, одинокой

жил старик, но без своей старухи.

Было деду семьдесят. Возможно,

шло к восьмидесяти – горькие запои

возраст затянули как бы ряской —

старый пруд. Он был пенсионером:

пил по пенсиям. Но лишь по смерти бабки:

умерла, как ни ходил за нею.

В голой комнате его теперь остался

лишь портрет ее великолепный:

с фотографии глядела гордо

женщина красы не то что строгой —

замкнутой скорей, скорее – скрытной

как порывы юности. Прекрасным

и таинственным лицо ее казалось

на портрете молодом, хоть старой

фотография была и пожелтевшей.

Оттого ль что не хватало водки,

иль от одиночества – не знаю —

но надумал дедушка жениться

на одной старухе из продмага

(разумеется, из винного отдела).

Говорил старик своей старухе:

«Мне не надо твоего прибытка.

Ты ведь, знать, на пенсию выходишь.

Детки твои тоже разбежались.

Кончится прибыток, а вдвоем мы

пенсиями сложимся – протянем».

Долго думала убогая старуха

над причудой этого пьянчуги:

тридцать лет она жила без мужа,

выросли и разлетелись детки,

дед сказал, что комната большая,

а у ней не комната – каморка.

Чуть не сладилось у деда это дело,

чуть не вышла за него старуха,

но надумал дедушка невесте

показать вперед свою жилплощадь.

Оглядела койку, подоконник,

стол, обоев рвань, в окошке – дворик

и портрет старинный заприметив,

долго на него глядела бабка…

наглядевшись, деду отказала

наотрез: уж больно пьешь нетрезво.

Во Сретенье

«И рече рабу, кто есть человек оный

иже идет по поле во сретенье нам»

(Быт., 24, 65)

И в поле вышел Исаак

навстречу сумеркам. Но мрак

еще лишь зарождаться начал.

Кричал ишак, тот мрак вдохнув.

За горизонта вечный круг

исчезло солнце. Лай собачий

сливался с блеяньем овец.

И пахли травы. И чебрец

средь них особо. Пахло волей.