Под миртами Италии прекрасной - [12]

В предисловии же к пушкинским поэмам он сообщает: «Прилежнейший буквальный вариант, сделанный со всем тщанием для этой цели, служил нам руководством; поскольку невозможен перенос изящества стиля с одного языка на другой, и задача в конечном счете сводится к точной передаче образов и мыслей, которые составляют подлинную сущность поэзии, наше почти полное незнание речи Пушкина не казалось нам непреодолимым препятствием». Правда, быть может, Боччелла излишне скромничал. Когда позже я познакомился с его рукописями, то увидел, что русские слова он писал не раздельно по буквам, а скорописью, что без определенного навыка вряд ли возможно.

Приступая к своей «небольшой, но трудоемкой работе», Боччелла не знал и о том, существовали ли до него переводы произведений Пушкина на итальянский или другие иностранные языки, которыми он хорошо владел. «Имя Александра Пушкина известно всей Европе, — писал Боччелла, — но никакое из его произведений, насколько нам известно, не появлялось на иностранных языках, за исключением, быть может, нескольких фрагментов». В действительности к тому времени переводы пушкинской поэзии имелись и на итальянском языке.

Все это, впрочем, не должно умалять заслуги Боччеллы. В любом случае он входит в число пионеров итальянских переводчиков Пушкина, к тому же проделавшим по сравнению с каждым из своих предшественников более значительную работу.

Переводы Боччеллы получили высокую оценку. В середине XIX века русский библиофил Г. Н. Геннади считал, что «это едва ли не лучший италианский перевод из сочинений Пушкина — известного италианского писателя Бочелла: он передал нашего поэта белыми стихами…» (сохраняю в цитатах авторское написание фамилии Боччеллы). Положительную характеристику этих переводов дала уже в наше время итальянская русистка Клаудиа Ласорса, писавшая, что они «и сегодня читаются с увлечением… исполнены поэтическим и романтическим трепетом…».

Интересно и то, как представлял Боччелла Пушкина итальянским читателям. Его предисловие к сборнику — это одновременно очерк жизни поэта и оценка его творчества. Весьма живо набрасывает он портрет поэта: «Александр Пушкин был человеком скорее маленького роста, внешне некрасивым, имевшим что-то странное в облике; он происходил от негра и сохранял типичные черты негритянской расы, то есть курчавые волосы, пухлые губы и приплюснутый нос. Но от этого его глаза были не менее прекрасны и искрились живейшим огнем…». Думаю, что сведения, излагаемые в предисловии, были почерпнуты автором из бесед с русскими людьми. На них он неоднократно ссылается, не называя, правда, конкретных имен: «по словам русских», «говорят русские»… Как увидим, круг его русских знакомств в Италии был довольно широким, причем зачастую речь идет не просто о современниках Пушкина, а людях, лично его знавших. Таким образом, предисловие Боччеллы может рассматриваться как отголосок того, что говорилось о Пушкине в русских кругах, в том числе близких поэту, хотя и в интерпретации их итальянского собеседника.

В этом плане привлекает внимание та часть боччелловского текста, где рассказывается о политических идеях молодого Пушкина и упоминается его ода «Свобода», которая, пишет Боччелла, «по суждению многих, могла бы вызвать всеобщее восхищение, если было бы возможно опубликовать ее. Эта ода… никогда не была напечатана, но… некоторые бережно хранят ее».

Сопоставляя контекст, в котором употребляется здесь слово «всеобщее», с тем местом предисловия, где говорится, что «Евгений Онегин» не мог бы вызвать «всеобщего интереса», становится ясным, что в обоих случаях имеются в виду иностранные, в данном случае итальянские, читатели. В отличие от «Евгения Онегина», не представляющего, по мнению Боччеллы, для них интереса, ода «Свобода» вызвала бы их восхищение. Но опубликовать ее в маленьком итальянском государстве, находящемся под бдительным надзором Австрийской империи, невозможно так же, как в александровской или николаевской России. Это примечательный штрих, характеризующий взгляды как самого Боччеллы, так и его русских друзей. Вот почему, наверно, он избегает называть их имена, а на этот раз и национальную принадлежность, то есть подданство.

«Простая по форме и далекая от всякой тени выспренности, его поэзия, по словам русских, является по языку подлинной музыкой и звучит очень нежно даже для иностранного уха», — пишет Боччелла, тонко улавливая, что в сочинительстве Пушкин «обладал тем, что могло бы быть названо трудолюбивой легкостью. Наделенный умом обширным и наблюдательным, он быстро схватывал, но много размышлял над исполнением».

Правильно судит Боччелла и о характере, месте и значении пушкинской поэзии в целом. Пушкин в его описании был «общепризнанным гением», «одним из немногих поэтов, которые оказывали такое и столь мощное воздействие на массу своих современников, что смогли еще при жизни получить в награду их самое восторженное восхищение»; «его смерть была оплакана как подлинное национальное бедствие и оставила невосполнимую пустоту в русской литературе».

Теперь, однако, мы знаем, что даже в кругу людей, близких Пушкину и сочувствовавших ему, глубинная сторона драмы последних лет его жизни была понята очень немногими. И это тоже находит отражение в тексте Боччеллы. В сложившемся у него представлении Пушкин-бунтарь превратился после женитьбы в «совершенно иного человека», «поступил на императорскую службу в качестве придворного и до самого трагического конца вел уединенную и спокойную жизнь». Правда, «кажется, сладкая праздность домашнего существования не очень отвечала характеру его поэтического дара», и с этого времени Пушкин «почти ничего не писал, а последние главы «Онегина», которые он опубликовал уже женатым, в целом оцениваются много ниже, чем первые». «Впрочем, — продолжает Боччелла, — уже написанное им ранее было более чем достаточным основанием для его славы, и он полностью пользовался ею, когда фатальный случай, вызванный неосторожностью других (!), и слишком горячее и поспешное суждение поэта (?!) положили несчастный конец дорогой для его родины жизни».