Под маской англичанина - [7]

Таким образом, ситуация в Германии казалась Вам более внушающей опасения и более угрожающей, чем путь на чужбину и в неизвестность?

Да. Развитие ситуации в Германии было внушающим опасения и угрожающим, и я не хотел принимать в этом участия. Естественно, у меня были опасения, и я думал о том, чем ты теперь рискуешь — созданием семьи плюс эмиграция в чужую страну плюс потеря денег.

С другой стороны, у меня были определённые надежды. Англия предлагала разнообразные возможности. Мы поехали в Кембридж, отчасти потому, что брат моей жены занимал скромный пост в Кембриджском колледже — позже он стал вполне успешным профессором. Возможно, думал я, я тоже смогу там начать что-то подобное. Правда, ему было это легче сделать: он был математиком — а я юристом. Математика — это нечто интернациональное, однако юриспруденция целиком и полностью привязана к стране. Именно английское право оставалось мне всегда весьма чуждым, поскольку ведь в своей основе оно совершенно другое, чем германское и любое континентальное. На континенте право и закон — это практически одно и то же. Что не указано в законе, в конституции, на бумаге — то не является действующим правом. В Англии право длительно развивалось на прецедентах и уже имевшихся подобных приговорах в подобных случаях. Оно всегда развивалось дальше само по себе судьями. Впрочем, и сегодня дело обстоит так же. Английское и американское право — это постоянно развивающееся, живое, не кодифицированное право. Там мне надо было бы заново полностью изменить мышление, и собственно говоря, учиться с самого начала. Это было невозможно, я видел это с самого начала. Юристом там я стать не мог.

Кембридж был Вашей первой станцией, когда Вы поехали в Лондон?

В Кембридже мы сначала сняли домик. Когда моя мысль о работе в университете оказалась нереалистичной, то я в течение 1939 года снова переключился на писательство. То, что я тогда писал, относилось к очень личному. Я не хочу назвать это автобиографией — в автобиографиях я уже тогда не видел смысла. Я писал о том, что я лично видел и пережил, о разговорах, которые я вёл. Я описывал круги, в которых я вращался, и какая жизнь была в Германии, а именно ни в коем случае не так, что все немцы были нацистами, но с другой стороны и не так, что в повседневности едва ли существовал нацизм. Я описывал это так, как я это пережил, что можно было немножко стоять в стороне от всего этого. Всё это было тесно связано с моими личными впечатлениями во время работы в издательстве "Ульштайн" или в суде. Я писал о неприятных вещах и что при этом было ещё поразительно нормальным. Этот текст был моей первой затеей.

Я мысленно взвешивал — а что же ты собственно можешь написать. И мне бросилось в глаза то, что тем самым возможно получится найти в Англии публику, потому что отношения с Германией в свете витавшей в воздухе войны приобрели важность. Во многих кругах задавали вопрос — что же собственно говоря представляет из себя эта Германия, мы же её знали. Что же, немцы сошли с ума, действительно они все сошли с ума?

Хотел бы сказать, что и сегодня ещё в Германии едва ли известно, что жизнь в Германии, во всяком случае до 1938 года, была ещё очень дифференцированной, что можно было вести ничем не ограниченную жизнь, во всяком случае в Берлине, и как я слышал, также и в других больших городах, особенно в Гамбурге — в кругах, в обществах, где не встречалось ни одного нациста. С другой стороны нацизм естественно воздействовал на всё: люди теряли свою работу, служащих увольняли, существовали Нюрнбергские законы — это уже было вмешательство в частную жизнь.

Сегодня уже трудно себе представить жизнь в течение шести мирных гитлеровских лет, с поразительными ограничениями, однако ни в коем случае не так, что человек существовал в тоталитарном государстве, где невозможно было сделать движение, не произнеся слов "Хайль Гитлер". Естественно, что это было по-разному в различных регионах. В малых городах вероятно было тяжелее жить своей жизнью, и в особенности в сельской местности. Знали точно, что в Германии существуют местности, которые были очень пронацистскими, а другие нет, и это также по-разному. В Берлине, и позже я заметил, также и в Гамбурге был ещё очень силён "Дух Веймара", дух либеральной, полулевой, немецко-еврейской культуры. Где-нибудь в другом месте тоже был своего рода анти-нацизм, однако снова совершенно иной, это было в дворянских поместьях в восточной Померании, где говорили: эти дебоширы, эти пролетарии. Другие области были очень нацистскими, в сторону южной Германии, например, ситуация становилась хуже.

С конспектом этих воспоминаний Вы обратились в издательство "Secker & Warburg"?

Да, причём Секера тогда уже не было, он сохранялся ещё только на вывеске. Однако книга так и не была закончена. Рукопись всё ещё лежит в ящике письменного стола. Когда разразилась война, у меня было чувство, что теперь наступило слишком серьёзное время для этих личных, воспринимавшихся литературно воспоминаний. Я принялся писать систематически.

У меня ведь помимо всего прочего было ощущение того, что англичане знают о внутренних немецких делах и чего не знают. Они знали очень немногое. Существовало либо мнение, что все немцы стали нацистами, либо мнение, что в Германии существует чудесная оппозиция, которая в скором времени возьмёт власть. Оба мнения были распространены, и оба я находил ошибочными.