Под кожей — только я - [5]

— Дело-тьфу. Два-час, много-три — и весел-гуляй, деньги-карман, — втолковывал Флик.

Лука нахмурился. Тяжелой работы он не боялся и частенько подрабатывал на разгрузке барж в порту. Живые деньги, не талоны, да еще и целая десятка — щедрая плата за несколько часов работы. Но на сердце скреблась неясная тревога.

— Деньги-хорош. Но я пас.

— Сам-голова, — Флик старался сохранять невозмутимый вид, хотя Лука видел, что отказ друга его огорчил. — Сон-нет — приходи. Около Зелен-Конь, ночь-час.

Глава 2

— Мир-я, — крикнул Лука, скидывая тяжелые запыленные ботинки. С общей кухни доносились уютное шкварчание масла на раскаленной сковороде и сытный дух оладий из картофельной муки.

— Эй, как дела? — спросила Йоана, окинув его быстрым и приметливым, особым «медсестринским», взглядом.

— Норм.

Лука налил в стакан воды и опустился на стул, чувствуя, как вся тяжесть дня, все нагруженные обломками строительного мусора тачки разом навалились, придавили, погребли его под собой. Глаза слипались, хотя время было еще не позднее, и он перед сном еще собирался прослушать лекцию и подготовиться к проверочной по гражданскому праву. В углу кухни шлепалась со стиркой Моника, которая снимала квартирку по соседству. Трое ее лохматых сопливых погодков возились тут же. Йоана, пританцовывая под мурлыкающую музыку — как обычно, что-то из пыльного ретро, — приподняла крышку сковороды, выпустив облако ароматного пара. Дети Моники тут же подняли носы, как голодные волчата. Йоана весело им подмигнула.

— Клиника ночь-весь? Опять?

— Я не разговариваю на нидриге, дорогой. Так что будь любезен изъясняться, как все образованные и воспитанные люди, и не коверкать язык, на котором творил Гете.

Лука вздохнул. «Правильная» речь — пунктик Йоаны. Нидриг — живой, кипящий язык улиц. После войны народы перемешались: люди срывались с места, спасаясь от бомбежек, обстрелов, эпидемий и голода. Официальным языком в Гамбурге, как и сто лет назад, был немецкий. Но это, скорее, дань традиции: языки и наречия спеклись в плавильном котле в пылающий нидриг. Фундаментом речи остался хохдойч, но усеченный до базовых слов и избавленный от галиматьи со временами, артиклями и падежами. Каждый народ привнес свои словечки, звучные и краткие, легко ложащиеся на проговор. Йоана, для которой, кстати, немецкий вовсе не был родным языком, сокрушалась, когда маленький Лука, как грязь на ботинках, приносил с улицы мешанину из слов, надерганных из разных наречий. А как иначе: «правильный» язык обитал в казенных учреждениях, банках и больницах. Нидриг же раскатывался по улицам, гремел на судоверфи, стрекотал на рынках. Школьные упражнения по грамматике напоминали Луке бессмысленную, монотонную муштру прусских солдат армии Фридриха Вильгельма: вместо того чтобы учиться рубить с плеча и стрелять в цель, разряженные в белые лосины и припудренные парики вояки тянули носки на построениях. Но сегодня он слишком вымотался, чтобы препираться из-за пустяков.

— Окей, ма.

Строго говоря, Йоана не была его матерью. Когда Луке было лет семь, мальчишки на улице прицепились, отпуская шуточки по поводу цвета его волос, — в квартале мигрантов он выглядел чужаком, белой вороной, — и, как обычно, закончилось все дракой. Накладывая холодную заживляющую мазь на расквашенный нос, Йоана устало спросила, почему он вечно враждует и сражается со всем миром.

— Я хотел бы быть похожим на тебя. Чтобы у меня тоже были черные волосы и смуглая кожа. И твое огромное сердце. Но я другой. Выродок.

— Это мальчишки на улице так сказали?

Лука сердито дернул плечом и отвернулся. Йоана ласково провела рукой по белобрысым вихрам.

— Ты, и правда, другой. Наверное, пришло время рассказать эту историю — твою историю. Ну, слушай. Однажды поздно вечером в клинику пришла женщина. Светловолосая, голубоглазая — совсем как ты. И ужасно исхудавшая — буквально валилась с ног от голода и усталости. Но не выпускала из рук сверток. Там был младенец. Она рассказала, что попала в плохую историю: ее преследовали люди, которые собирались разлучить ее с сыном. Я пожалела ее и укрыла на какое-то время. Она мечтала выбраться из Ганзы: ей казалось, что здесь ее жизнь в опасности. Кто-то взялся достать ей поддельную ID-карту, чтобы она смогла начать новую жизнь под другим именем. Но, видимо, что-то пошло не так. Однажды вечером она ушла и так и не вернулась. А ты остался.

— Что же с ней стало?

— Я не знаю, милый. Я молчала, боялась расспросами навлечь беду. Да и кто мог бы знать? Потом я устроилась в другую клинику, переселилась в эту квартирку, и все соседи решили, что ты мой сын. Так оно и есть. Так и останется.

Она накрыла мягкой ладонью его руку и провела пальцем по маленькому рисунку на тыльной стороне его правой ладони — круг и три сходящиеся линии. Как голова птицы с крупным клювом. Это напоминало нанесенный хной рисунок-мехенди, которым украшали пальцы, запястья и ступни сестры Флика в дни больших праздников.

— Она говорила, что это оберег от зла и болезней, принятый в роду. Правда это или нет, но ты действительно ни разу не болел, даже когда был совсем крошкой.

Лука обнял Йоану и вытер мокрые ресницы об ее плечо. Они никогда не возвращались к этому разговору, и он по-прежнему звал ее «ма». Но иногда во снах, будто пронизанных солнечным светом, ярким, почти слепящим, он раз за разом пытался поймать, ухватить что-то невесомое, ускользающее сквозь пальцы…