Под чужими звездами - [16]

— Сам ты «сэр». Не ври. На каждом порядочном судне имеется кубрик для матросов и кубрик для кочегаров. Где ты ешь, спишь?

Парень откинул рундук, поставил ведерко и, вытерев ветошью руки, коротко бросил:

— Пошли со мной.

Мы прошли за ним в коридор. Он дернул дверь каюты.

— Заходите, мистеры.

— Послушай, друг, ты не смейся! — Оскар готов был взорваться. Клок волос угрожающе повис у него надо лбом. — Ты нам покажи свою койку, а не штурманскую каюту. Каюту кочегара, матроса, понял?

— Я матрос и живу в этом помещении.

— Пропаганда! — буркнул Оскар, переступая порог.

В светлой каюте с крашеными стенками стояло две кровати, как в приличной гостинице. Между ними прислонился столик. У дверей — шкафчик с зеркалом. Над белой постелью висел коврик стамбульской работы. Чуть повыше над ним — фотография молодой женщины.

Оскар поднял край покрывала и прошептал:

— Черт побери! Простыни! Ты матрос? Простой матрос?

— Не только матрос, но и студент. Учусь…

— Ну и дела! Где видано, чтобы обыкновенный рогаль имел такую каюту! И вся команда так?

— Конечно, можете посмотреть. — Моряк улыбнулся. — Идемте обедать. Кэп не любит, когда опаздывают к столу.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что капитан вместе с вами ест?

— Да. Именно так.

— Ну и дела! — повторил Оскар, вытирая пот со лба и украдкой поправляя галстук.

Перед кают-компанией мы остановились.

— Послушай, приятель, — смущенно затоптался Оскар, — чтобы я, простой моряк, зашел в помещение администрации без зова? Ты смеешься? Нет такого закона у моряков.

— Но у нас же советские законы! — Парень открыл полированную дверь кают-компании. Переглянувшись, мы с Оскаром несмело вошли.

За двумя длинными столами, покрытыми белейшими скатертями, сидели люди. Сразу было заметно, кто из них хозяева, а кто гости. Советский моряк подтолкнул меня к свободному креслу. Исподлобья осматриваясь, мы разместились. Я попал между механиком и боцманом с голландского судна. Напротив сидел русский парень, кочегар. Еще при входе на пароход я заметил его в кочегарской робе, а сейчас он был чистый, в голубой франтовской рубашке, и непринужденно разговаривал со штурманом, словно они были приятелями. Оскар перестал улыбаться. Его лицо стало серьезным, каким-то напряженным. В это время вошел капитан. Все встали. Я во все глаза смотрел на моложавого человека в наглухо застегнутом кителе с капитанскими нашивками.

— Здравствуйте. Прошу садиться. Будем обедать, — звучно произнес он по-русски и по-английски, занимая кресло во главе стола.

Я молчал. Комок подкатил к горлу. Только смотрел во все глаза, ловил обрывки разговоров и не мог выговорить ни слова. О, как я завидовал всем этим советским матросам! Шальная мысль пришла мне в голову. А что, если встать сейчас и громко сказать, что я русский… свой. И не моя вина, что очутился на чужом берегу. Я не хочу уходить с этого парохода!

— Ты очень взволнован, Пауль? — вполголоса спросил Оскар.

— Не знаю. Просто все как-то странно, — ответил я, продолжая напряженно слушать, как капитан рассказывает о Голландии.

— Ты весь пылаешь. Я тоже взволнован, просто не верю своим глазам. Смотри, я ем то же, что и капитан. Вот здорово! Где такое может быть? Ну и дела!

«Ах, ничего ты не понимаешь!» — чуть было не сказал я, но только пожал плечами, не в состоянии справиться со своим волнением.

После обеда мы еще час лазили по всему судну. Спускались в кочегарку, заходили в красный уголок. Не допытывались больше ни о чем, никого не расспрашивали. Все было ясно. Оскар мрачнел с каждой минутой. Казалось, он о чем-то думал, мучительно и тяжко. Нам не хотелось возвращаться на свое корыто. Не сговариваясь, мы вышли из порта и до поздней ночи бродили по улицам.

— Эх, Пауль! Живут же русские! — восторженно повторял Оскар всю дорогу. — У них ведь рай. Настоящий рай! Будут ли когда-нибудь у нас такие каюты и такие обеды? Навряд ли. У них же своя власть. Проклятая наша житуха.

Спустившись в кубрик, Оскар повалился на койку и уснул, не раздеваясь.

Наутро мы ни словом не обмолвились о советском судне и, пока стояли у причала, с тоской поглядывали на «Смольный».

На другой день советский пароход ушел в море, оставив во мне горечь утраты и беспокойство.

Разгрузившись, тронулись в обратный рейс и мы. Снова туманный простор Атлантического океана и тоскливый крик чаек, провожавших нас от берегов Англии.

В Нью-Йорке Оскара ждала Китти, о которой он говорил весь переход до Америки и фотография которой висела у него на переборке над койкой.

Меня же никто не ждал, и не к кому мне было спешить. Разве что на почтамт, где, по моим расчетам, должно лежать письмо от консула. Я терпеливо достаивал вахту у котла. Мы пришвартовались у Бруклинского моста.

Но неожиданно нас вызвал капитан.

— Какого черта ему надо! — растерялся я. Вызов к капитану предвещал несчастье. Матросы редко удостаивались чести лицезреть Голдерса.

— Дело плохо! — прошептал Оскар, робко переступая порог его каюты и вытягиваясь в струнку.

Капитан, увидев нас, круто повернулся, сжав кулаки:

— Вон! Вон! Сию же минуту вон, чтобы духу вашего не было на моем судне!

— В чем дело, сэр?

— Они еще спрашивают! — Голдерс весь затрясся. — Вы ходили на советское судно в Ливерпуле?