Под черными звездами - [5]

Я встретился снова с супругами Гринго — они приходили теперь каждый раз. Имя его было Мануэль, и все называли его Мано. Я говорил с ним (я был буквально очарован ими обоими, я и теперь еще не освободился от этих чар). Он сказал мне:

— Надо только лишь исполнять свой долг и ждать.

Это, ставшее столь сомнительным слово прозвучало в его устах, словно вобрав в себя какой-то совсем иной смысл или, может быть, обретая прежний, что было почти одно и то же. Гринго издавна служил в одном из министерств, был государственным чиновником высокого ранга. Он считался незаменимым администратором и, хотя числился офицером запаса, так и не был призван. Слово «долг» и то, как он его употреблял, раскрыло мне и самого этого человека, и его жену. Пасхальные яйца. Я стал думать, старался понять, кое-что разузнал. Он никогда не связывал себя никакими политическими обязательствами, ни теперь, ни раньше.

— Если мы это переживем, то после поймем еще и смысл всех этих событий.

Я глядел в его глаза, миндалевидные, поставленные чуть косо, точно такие же, как и у его жены, сидевшей с ним рядом. И вдруг я понял, почему все и вся вертится здесь вокруг Гринго, почему их так обхаживают и ласкают, наливают им в бокалы шампанское, тащат вазы со сладостями, шепчутся с ними по углам, целуют, милуют, и жену, и мужа: они, единственные изо всех нас, способны были принять всерьез (совершенно невинно и не становясь на сторону какой-либо партии, расы, класса), принять за чистую монету то, что происходило вокруг и казалось нам всем тяжелым, бессмысленным сном. Они словно сидели в прочной скорлупе, в капсуле; он исполнял свой долг (!), в то время как мы, все без исключения, были за или против чего-то, явились откуда-то, от чего-то отпали, листья, гонимые дьявольским ураганом, и кружились, кружились теперь вокруг Гринго, вокруг этого спокойного центра. Понемногу так и установилось: мы глядели на этот спокойный центр, где царил мир, где вели себя так, словно жизнь оставалась все той же реальной жизнью, какою была всегда, и это словно казалось нам в иные минуты сильнее, чем настоящая жизнь, та, в которой так тяжко сейчас дышалось. В этом и было могущество невинной и простодушной четы Гринго, только это и было решающим, а отнюдь не интеллектуальный уровень этих людей («насколько об этом может идти речь»).

Во время разговора я смотрел со своего места на диване в угол комнаты, где стоял камин, внутри которого горела электрическая печь, чуть просвечивая красноватым светом сквозь слюдяные окошки. Широкая, массивная каминная доска была пуста — ни вазы, ни чаши, ни статуэтки. Согласно стилю этой квартиры, тяготеющему к традиционной роскоши, здесь обязательно должно было бы стоять что-нибудь в таком роде. Теперь я знал твердо, что Гринго и впрямь были центром всего этого круга — чуть ли не наш родник с живою водой, вокруг которого мы толпились, как души умерших вокруг ямы Одиссея, наполненной кровью жертвенных овец.

Мимо меня проходил Эгон фон Х. Я поднялся, взял его под руку, и мы вместе пошли по комнатам. Я не хотел здесь и сейчас говорить с ним о Гринго, хотел это сделать как-нибудь в другой раз. Он ведь был тоже из тех, кто неизменно оставался в Вене, как и супруги Гринго. О других — за исключением Альбрехта — этого никогда нельзя было сказать с уверенностью. И о нашей «приемной комиссии» тоже. На военной службе тебя пересылают, словно почтовый пакет, таков уж мудрый обычай. Капитан медицинской службы доктор Е. полтора месяца спустя, если начинать отсчет с этого дня, был уже на Восточном фронте. К счастью, его «подводная лодка» в то время плыла уже по волнам Атлантического океана. Эгон был морским офицером запаса, мичманом, еще с первой мировой войны. Но одна из его бабушек оказалась еврейкой, другой вопрос, только ли по документам или это был действительный факт, установленный путем длительных розысков. Офицер запаса не мог быть понижен в звании при переходе на действительную службу, а значит, Эгон и вовсе не мог быть призван. Потому что с эдакой бабушкой он — по мнению командования — вообще не годился в офицеры (и оставался на своем гражданском посту управляющего конторой на прокатном заводе).

Мы заметили, что комнаты опустели и все снова собрались вокруг четы Гринго — так сказать, чтобы попить свежей крови. Помпезная дама тоже была здесь.

— Такая степень неведения, — сказал Эгон, и я тут же понял, о ком он говорит, — если можно так выразиться, бризантный снаряд. Это ведь образец для других. Если он вдруг окажется несостоятельным, наступит конец света. Они должны бы выжить, уцелеть.

— А почему бы им не уцелеть? Кто их тронет? — Таков был мои глупый ответ.

На другой день к вечеру широкие коридоры института наполнились гулом. Прибыла новая партия кандидатов, среди них и взрослые уже парни, которых вскоре должны были призвать в армию. Всего примерно человек сорок, а значит, каждый из шести экзаменаторов получал на свою долю не меньше полдюжины, чтобы «прощупать их по всем линиям» — в классе (выслушать ученнейшие доклады про древних германцев и на близкие темы), в физкультурном зале и в своем кабинете; каждая группа оставалась наедине со своим экзаменатором. При таком наплыве кандидатов (они прибывали иной раз и по одному, так как не всегда удавалось собрать всех вместе) наш майор, живший тут же в доме, волей-неволей брал на себя, так сказать, роль коменданта и при поддержке двух обер-фельдфебелей помоложе (в гражданской жизни штудиенратов с кандидатской степенью) и одного унтер-офицера управлялся с этой оравой. (Двум вышеназванным оберфельдфебелям вменялось в обязанность проверять письменные работы кандидатов и выставлять за них отметки.) Голос майора раздавался и отдавался во всех коридорах, звучал он приветливо. Майор умел обращаться с молодыми людьми и усмирять шум и беспорядок в столовой и спальнях.