Под часами - [8]

Она была инженером-экономистом. Жила тоже с дочкой, но не ждала возвращения мужа — просто выгнала его три года назад и так и коротала время совсем совсем одна. От ее голодной жадности он сошел с ума в первый же вечер и снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два месяца ему стало трудно и скучно — угар прошел, он по ночам не спал — ему не давался спектакль, а она этого понять не хотела и требовала, чтобы ночь целиком была только ее — слишком долго она была одна и даже не понимала, чего себя лишала, поскольку пока жила с мужем никогда ничего подобного не происходило…

Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, — по одиночке. Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей постели… и через год женился — случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда без театра, без денег… в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала… и жизнь потекла размеренно и скучно, как «у бюргера» говорил он…

Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и женщины… она обо всем этом знала по наслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда… из воздуха… но она не бунтовала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользуется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала… да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по-правде говоря, любил…

* * *

— Мама, и что же потом ты от него отдалилась?

— Мы никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происходит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний… а потом привычка анализировать — это же единственный метод познания… даже, если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостовериться…

— Ты осуждала его?

— Что ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое — ни поблажки, ни отсрочки…

— Ни прощения?

— За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль…

— И тебе было страшно… когда?

— Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убийства Михоэлса — казалось — все. Конец…

— Ты же тоже нарушила традицию…

— И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями… это тоже неумение любого диктатора… я же не лектор… ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь — я тебе могу отдать все, что у меня есть… то есть уже отдала… мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное — я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой…

— А кому же?

— Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс…

— Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества…

— А может, это пережиток вульгарного реализма?

— Но ты не любишь Павла Васильевича.

— Он неприятный мне человек… а я плачу по старым счетам… мне не до этого…

— Вот как.

* * *

Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное — денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало — просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа «активистов». Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы «Жилеттом», что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак — все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что — не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…