Под часами - [52]

— Знаете что? Вы подумайте еще. — Предложил он старику.

— Я уже подумал. — Ответил Соломон грустно.

— А теперь подумайте по моей просьбе. Если вы не передумаете ровно через неделю в среду… приходите, я вам обещаю: я сам подпишу эти бумаги…

— А как ваша фамилия? — Поинтересовался Соломон.

— Булдаков. — Ответил чиновник. — Я вас очень прошу, Соломон…

— Михайлович…— подсказал Соломон.

В то время, когда Соломон сидел в ожидании, Сукин брел по улицам и думал. Утром они расстались со стариком. Соломон поехал в синагогу — так он сказал, Сукин поехал к товарищу — так он сказал. Оба врали. Оба знали, что они говорят неправду друг другу и выслушивают неправду. Обоих это устраивало. Они жили в такое время. Слово "правда" слишком часто употреблялось, чтобы соответствовать своему смыслу… у него стерлись углы, оно стало обкатанным голышом в мутной воде…

Сукин стоял на другой стороне улицы, напротив редакции толстого журнала. Ничего не происходило. Почтальон с сумкой притащил корреспонден цию. Слава знал, что его письма там нет, но представил себе, будто именно в этот час оно плывет по лестнице вверх на стол какой-нибудь толстой тетки, секретарши, которая равнодушно разорвет конверт, вытащит его стихи, подпалит погасшую сигарету, поднятую из пепельницы и воняющую помойкой, и тяжко вздохнет, а потом бросит стихи в стопку с какой-нибудь приколотой к углу бумажкой: кому отдать читать или кому поручить написать отказ… она, конечно, не станет читать… а вдруг. У него мелькнул какой-то мираж — она открывает конверт, вынимает пачку стихов, начинает читать… что она читает?… Может это…"Боже ты правый! / Травы — отравы, / Реки — калеки, / Сады — без воды, / Где ж это видано: / Скотина без выгона, / Россия без еды!.. Слезы бегут по ее щекам, она садится в свое кресло, закуривает одну сигарету от другой и читает, читает… и тут приходит Главный редактор. "Что с Вами, Аспазия Ивановна? Что-то случилось?" — "Такие стихи, Александр Тихомирович! Такие стихи!.." он заглядывает в листы — "Опять Сукин!" "Опять". "Ну… То же самое — он что не понимает, что это нельзя печатать… пусть спасибо скажет, что его не ищут и не посадили… не дурак ведь… — "Не дурак, Александр Тихомирович, не дурак… — "Ну, так пусть Вакс и напишет ему, что он не дурак… мне и дураков хватает… не жизнь — борьба… Слава вздрогнул, что-то вывело его из полузабытья. На него смотрел человек. Издалека. Внимательно и откровенно. Сукин не подал вида и не переменил позы. Человек смотрел. Сукин краем глаза наблюдал. Человек сделал шаг в его сторону. Сукин повернулся к нему лицом и пошел навстречу. В лоб. Был в его арсенале такой прием. Человек прошел мимо, скашивая глаза, потом он оглянулся — Сукин чувствовал это, но сам не обернулся, завернул за угол и перешел на другую сторону… после второго поворота за следующий угол он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел в обратном направлении. Человека не было. Значит, не слежка. Передал его другому сексоту? Вокруг никого не было — улица пуста… значит, не слежка… может, обознался, он еще привычным глазом окинул окна вторых этажей… третьих… может, хотел просто на троих предложить… он дошел до брусчатой улицы, вскочил на подножку подъехавшего трамвая, отдал гривенник кондукторше, посмотревшей на него весьма выразительно, и соскочил на ходу после второй остановки… кондукторша улыбнулась в окно и сложила губы для поцелуя… теперь он шел, внимательно глядя по сторонам… они тогда в немецкой форме по городу, по диагонали весь прошмыгнули… эх, Мишка, Мишка… вон на углу чугунные фонари, козырек… глухая дверь в два человеческих роста и рядом еще одна такая же, а сбоку на стене репертуарная доска на две недели…

Название пьесы значилось в самом низу подряд два раза 15 — вечер. 16 — утро… чтобы декорации со сцены не снимать, сообразил Слава…

И все, что с ним в данный момент происходит, показалось ему таким странным, даже диким…— И я ли это? — думал он, — а если я, то почему? Сукин там, в пьеске, а я здесь, Сукин — там, в журнале, а я здесь, Сукин, вообще, существует только на бумаге, а я здесь, на земле — у меня жена, скоро будет ребенок, у меня странный Соломон, играющий в прятки, у меня какие-то амбиции, а я прячусь за имя другого, и нет надежды, что этот другой удачливее и нужнее, чем я…— профессии, практически нет, поскольку нет никакого диплома, бумажки, да и времени на земле немного осталось. Зачем я притащился сюда — чужой мир, чужие люди, чужая жизнь…— я это защищал? Почему же они не хотят знать, как это было? А кто пытается говорить правду, того кроют и… ну, теперь хоть не сажают… что за абсурд… я прочел горы книг и уже не могу сказать, что совсем дурак, но почему им важнее вранье, чем… Чем что? Чем что? Тем, кто сыт, не нужна истина… у нас разные правды, они сами это придумали: У них просто "Правда", а у меня "Фронтовая правда"…

Ему вдруг очень захотелось попасть на спектакль и посмотреть: неужели его стихи там произносят вслух… вот бы Мишка Фишман мог со мной придти… я бы ему и не стал говорить, что стихи мои… это он сочинял всегда на все дни рождения и праздники, а я то — никогда… интересно, что бы он сказал про них… он бы поверил… мы с ним все вместе выхлебали… или Маша… Стоп!.. Слава почувствовал вдруг буквально, как у него сжалось сердце — это еще что? Он хватанул воздуха и стал считать, затаив дыхание, — если до ста, все нормально будет… раз-два-три… когда перевалило за девяносто, он понял, что может терпеть, не дыша, сколько угодно… все нормально, Сукин! Вперед!..