Под часами - [36]

— Ты его знаешь? Видел? Где ты взял эти стихи? Кто он тебе?…— Автор долгим и медленным взглядом осматривал помещение…

— Ты же сказал, что это не телефонный разговор… а посадил меня около телефонного аппарата… ты что, думаешь нас сейчас двое?…тогда я скажу тебе при свидетелях — он кивнул на черный аппарат на столе: автора этих стихов никогда не видел, стихи его можешь найти в редакции любого толстого журнала и в издательствах, пришли, говорят, по почте, может, он, вообще не существует, как Шекспир, но поскольку я писатель, то хочу помочь молодому товарищу — это великая традиция русской литературы…

— А откуда же ты, писатель, знаешь, что он молодой? — Прицепился огорченный и сбитый с толку Режиссер. Разговор явно не получался…

— Конечно, молодой… писатель… он же раньше не публиковался. Только стал в свет выходить… значит, молодой…

— Это как-то связано с той женщиной? — Уже другим голосом и будто по-товарищески интимно сказал Пал Силыч и стал шарить в шкафу за свернутыми рулоном афишами…— что-то фальшивое послышалось Автору в вопросе Пал Силыча… не о женщине он спрашивал… уж не подписался ли он в определенном ведомстве — подумал он… и вслух произнес наивно небрежно:

— Какой?

— Какой, какой? Ну, той, на вокзале…

— Тебе везде мерещатся бабы! — Отмахнулся Автор.

— Не бойся, я не трепач!

— Этого не хватало. — Уверил его Автор.

— Давай махнем. — Пал Силыч откупорил бутылку коньяка. — Столько вместе прожито. Давай махнем. — Он налил понемногу в чайные чашки…— Не верю, что ты меня на его сомнительную славу променяешь…

— Ты все неправильно воспринимаешь — никого и ни на что я не меняю — это совсем о другом…— он решил теперь твердо не приоткрывать ни одного уголка своему другу.

— Я то — правильно. Ты вот не предвидишь, что делаешь: ставишь нас всех под удар. Ты же не дурак, и в стихах разбираешься, слава Богу, не чета многим…

— Не чета…— повторил Автор…

— Что же ты не понимаешь, что будет, если узнают, какие стихи пишет тот, чьи стихи в этом спектакле?!

— В огороде бузина…

— Нет. — Перебил его режиссер. — Нет. Уверяю тебя… все посыплется. Все. Ты своим доброхотством испортишь все, что мы выстроили…

— На его стихах! Понимаешь? На его! А его самого отпихнули… а если его не печатают, тебя это не волнует… кто он, где он, почему не открывается… у тебя есть ответы? Я не знаю ни одного! А ты?

— Это уже серьезно. — Начал сердиться Павел Васильевич, — Значит, ты можешь из-за какого-то незнакомого человека поставить под удар столько людей? С которыми работал, дружил даже…

— Во-первых, не из-за человека, а из-за стихов, во вторых, что значит, поставить под удар?

— Что? Уже интересуются, кто это распространяет эти вот листки, кто такой этот автор…

— Ты то откуда знаешь? А?

— Не знал бы — не стал бы бить тревогу…

— Уж не от той ли бабенки, что спектакль принимала… не хочу говорить ее имени…

— Осторожней…— вдруг зарычал Пал Силыч.

— Знаешь, что я тебе скажу?.. Послушай себе на пользу: ты никогда не умел найти ту линию, что отделяет сцену от жизни… ты всегда наступал на рампу… это тебе внушили, что театр — это жизнь в комнате с прозрачной стеной… знаешь для чего? Чтобы за тобой следить удобнее было — понял, дурак? А мой театр совсем другой. В нем все стены на месте, и все десять заповедей еще не растоптаны, понял? И телефон свой на хрен выбрось, когда меня приглашаешь для не телефонного разговора, понял? — Пал Силыч пытался вставить слово. — И не перебивай… я сейчас уйду… и поверь мне, сделаю все, для того чтобы эти стихи до людей дошли. Все! Понял. Потому что иначе жить невозможно — нельзя сидеть на двух стульях, молиться двум идолам, верить в несуществующее и раскрывать душу специально для того, чтобы в нее плевали. Все.

— Погоди. Не уходи так. Я говно — ладно. Ты всегда был талантливее, удачливее, образованнее…

— Не хочу. Понял. Прекрати свой понос… оставайся при своих… и поверь… наступит день, когда вспомнишь этот разговор с большим сожалением. Дуэт предполагает слияние тембров голосов, а не нот. Когда сливаются ноты — это унисон… запомни… а у меня вечное соло. Все.

И он ушел.

Нити души

В тот же вечер у него произошла, а может быть, даже намеренно была разыграна отвратительная сцена с Надеждой Петровной.

Вообще то говоря, Павел Васильевич никогда не вел себя подло или сомнительно по отношению к женщинам. Больше того — он жалел их. Всех. А потому и хотел всех одарить своим вниманием, теплом и, конечно, получить взамен те радости, ради которых вообще, как понимал, надо иметь дело с женщиной. Он искренне влюблялся в каждую, причем у него это так легко получалось — он мог влюбиться на один вечер, на одну поездку в поезде в купе, мог познакомиться и ради того, чтобы побыть с женщиной вдвоем, потратить массу времени, денег, взятых взаймы… но не пропустить репетицию, потому что это тоже было святое. Женщины и театр, или наоборот: театр и женщины. Многие, если не все, поддавались его обаянию, открытости и доброте. Очевидно, все понимали, что его хватает только на вспышку, что каждая из следующих — не последняя, но почему-то коллекция его пополнялась непрерывно и неожиданно. В конце концов они, действительно, все были ему благодарны за хорошее время, за то, "что и так оказывается бывает". Ему как профессионалу в двух любимых жизненно важных занятиях были интересны все — возраст и социальное положение не имели никакого значения — лишь бы не нарушался закон и мораль… а то, что жена изменила мужу — он считал никто судить не вправе: значит, у нее были на то веские основания. Это тоже морально-потому что жизнь дается человеку один раз, и рыба ищет, где глубже и т. д. Вот на эт тему они и дискутировали с Надеждой Петровной бурно, с громкими и не всегда корректными аргументами, переходя непрерывно с общих философско-этических тем на личности, злясь, сожалея, что испорчен вечер (ее муж должен был скоро вернуться из командировки), что ссорятся, вообще-то говоря, из-за кого-то, без кого могут спокойно прожить!