Под часами - [25]

Так, может, и не искать никого — вот он уже сюжет: детская колония — еврейская, для детей сирот революции, — война, ополчение, ранение, но выжила Фраза, она даже не литература, а нечто новое, сплавленное войной из жизни и души в пьесу… в ней и стихи (надо писать новые, сукинские не пропустят), и письма, и проза — очерки, фельетоны, частушки, фотографии…— выжила Фраза — символ народа.

— Гениально! — Сказал Пал Силыч, — Ты понимаешь, что это значит? Мы же будем все в порядке, и все никогда тебе этого не забудем!

— Это точно! — Согласился Автор. Не забудете. Я понимаю… конечно…

Совместными усилиями стали искать ветеранов, расспрашивать родственников, знакомых. Нашли концы — где перед войной была еврейская колония, что-то вроде детского дома, нашли даже людей, которые в нем жили… исковерканные судьбы, нежелание вспоминать об этих годах или наоборот — неудержимая болтливость и претензия и нежелание отдавать материал: мол, сам когда-нибудь напишу. Но все сходились в одном: не было никакого Сукина, а директор у них был обыкновенный, никакой не писатель, еврей, конечно. И насколько они знали, ни в какое ополчение он не попал и не просился, а эвакуировался с семьей и все… дальше след терялся…

Тогда они засели вместе за работу. Собственно говоря, не засели, а шли в промозглую погоду по улице — черная, ни единого дерева, с пивным магазинчиком в конце, из которого торчала мрачная напряженная очередь, не производившая ни звука кроме постукивания бутылок в сумках при ее медленном, понуром продвижении. Они, не сговариваясь, прошли мимо, даже не задержав шага, хотя направлялись именно сюда, в это ожидание, и тут Пал Силыча прорвало. Он заговорил вдохновенно и яростно, и стало ясно, наконец, что как бы ни протекала вся его жизнь и преодоление всех его радостных огорчений, он по сути своей жил именно в такие моменты, которые наступали неожиданно, непредсказуемо и, конечно, всегда мелькали без свидетелей. А только потом отраженный свет этих бурных всплесков, этих протуберанцев его темперамента и фантазии ложился на сцену и на тех, кого он хотел втиснуть в то, что уже видел и пережил сам. Может быть, от этого ему со временем, по мере воплощения и посвящения в свое сокровенное, ему же самому и становилось скучно, он начинал раздражаться, обижаться на непонимание, нервничать, скандалить, торопить время до премьеры, чтобы избавиться от уже надоевшего и не приносящего ничего нового спектакля. Для него все уже произошло. Спектакль состоялся, его душа была удовлетворена, и если он и доводил каждый раз начатое на сцене до конца, то только из-за понимания безвыходности своего положения.

Он бы мечтал быть действительно свободным и жить вот такими вспышками с промежутками между ними, заполненными именно тем, чем и сейчас — ни хуже, ни лучше. Он был готов пожертвовать призрачной известностью, шкурными подачками… да всем по ту сторону сцены, но только бы осталось это. Он, честно сказать, не формулировал этого никогда, но ясно ощущал и знал… и не допускал никого в этот самый заветный уголок своей жизни… и то, что все это теперь происходило на глазах у Автора, его друга, было, конечно, неоценимо. Они оба поняли, что вот сейчас рождается то, ради чего, громко выражаясь, они живут. А как еще это скажешь? Как, если не громко?! Если рвет душу все вокруг, и этот юбилей обоим им, как соль на рану?! Они оба были биты и мяты этой войной страшно, именно потому, что были малы и не видели ее переднего края. А может быть, передний край был именно там, где они? Малолетки — безотцовщина, с матерями, забитыми работой и нищетой так, что можно сказать, сиротами, поскольку вся жизнь их протекала на улице…

Он говорил, говорил, говорил, будто видел перед собой живую картину и описывал ее на ходу, неумолимо приближаясь к ней, а потому, по мере того, как она становилась все четче, возвращался к уже сказанному и добавлял детали, тени, осколочки, рефлексы, потайные малые шажки и передвижения в пространстве, паузы — все это, выраставшее из мелкого в значительное, благодаря своей точности во времени и пространстве.

Ах, если бы был с собой диктофон! — Только мысленно воскликнул Автор и старался не упустить за своим другом ни одной детали, но поскольку сам включился уже в этот процесс и подбрасывал в разгоревшееся воображение новые ракурсы и связи событий, терял второстепенное (т. е. на самом деле главное — детали, которые и составляли мозаику картины) и старался хотя бы направлять общую тропу событий, не ведая ни дороги, ни цели этого пути.

Они фантазировали совершенно опьяненные, разгоряченные, как мальчишки после нового кинофильма, который стараются пересказать, поправляя друг друга и добавляя каждый свое.

Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожиданно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному коридору, в начале увешанному досками с объявлениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обоим сторонам, поднялись в среднее фойе — так было ближе — спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огромными — внушительными… Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у свободного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: налево — директор, направо — он, Павел Васильевич.