Под часами - [24]

Сначала ему было любопытно, потом трудно терпеть, потом он почувствовал себя таким лишним в этом необъяснимом мистерическом действии, что ему стало страшно. Единственный, на кого он мог рассчитывать — Ворона, уже тоже была вовлечена в общее движение. Она сверкала на него антрацитом своего глаза, вытягивала вперед шею, каркала отвратительно, снова удовлетворенно укорачивала шею, словно глотнула что-то очень вкусное, и опять качалась, качалась в окружении этих существ, покрытых серой сморщенной оболочкой. Ему стало страшно. Страшно от одиночества и безысходности. Он вдруг почувствовал, что так могут пройти годы — он никогда не сумеет включиться в это движение, и никто никогда его не поймет и не услышит. Его бросило в пот, озноб охватил руки, ноги, он это чувствовал, но никому не было дела, и не было близко ни Татьяны, ни мамы…"А"! — Бешено заорал он, рванулся, вскочил и кинулся к окну. Сердце колотилось, как после стометровки, руки ледяные, ноги ватные. Ворона улетела…"значит, она осталась там", — с тоской подумал он… опустился на стул, уронил голову на грудь… что-то хрупнуло в шее, он поднял голову, покрутил ею, как собака, вышедшая из воды… и разбрызгал весь сон начисто.

"Вот и все, — сказал он вслух! — Все!.. "Когда через два часа бесшумно открылась входная дверь и вошла Татьяна, он сидел за машинкой и писал. Она взглянула на лист и удовлетворенно отправилась в другую комнату — пьесой и не пахло — никакого диалога на листе не было, тянулись ровные плотные строчки прозы.

* * *

— Мама, как же так? Писатель описывает одно какое-то мгновение так долго и подробно, что если описывать все мгновения жизни, на это надо пять жизней! А то вдруг одним росчерком разделывается с детством или первой любовью, только мимоходом упомянув о них.

— Ты считаешь себя писателем, а спрашиваешь меня… над одним опытом, бывает, думают поколения, а над загадкой природы можно думать вечно — и это и есть жизнь, а не само решение… когда нас бомбили, я все время думала о том, что враг, любой надо сказать, очень недальновиден… собственно говоря, все войны — это корысть, а чтобы ее удовлетворить, сначала разрушают… как же так? Вот о чем твоя пьеса… ты идешь по следам разрушения и ищешь то, что было создано… и твоя догадка о стихах подтверждение тому… значит, ты на верном пути… надо поступить наоборот…

— Что ты имеешь в виду?

— Сделай так, чтобы событие своим хвостом задело тебя, если ты веришь, что кто-то умный рассылает стихи, — намекни ему, что ты это понял… напиши, опубликуй, выступи по радио… так, чтобы только он догадался…

— Мама, мама… сколько я потерял времени зря! Мальчишки, девушки, лыжи, увлечения…

— Это формировало тебя…

— Поэтому ты и доказываешь мне, что я — пуст…

— Неправда. Вера — во всем основа… и в разбое, и в благости… сынок…

Корыто

Дела в райкоме были плохи. Надежда Петровна вызвала Павла Васильевича официально, чтобы все видели, как она работает, через своего секретаря, по телефону… Он пришел, недоумевая к чему бы это, но в конце концов понял ее и не обиделся — не все можно решать в койке. Разговор был короткий и деловой. Если через две недели не представит хотя бы сценарный план, если уж не пьесу, то вот, пожалуйте, есть уже министерская купленная пьеса, заказанная, одобренная и нечего выдумывать — брать и ставить, или… она не в силах будет противостоять последствиям самовольного решения вопроса. Да, поскольку пьеса рекомендована, уже четыре театра взялись ее ставить. Никто не хочет рисковать, да и рисковать нечем — нет ничего другого. А так даже интереснее получается, что-то вроде соревнования — четыре театра уже есть, окажется еще несколько — город большой, да самодеятельные коллективы… пожалуй, автор на Госпремию потянет. Конечно, интереснее сделать побольше разных спектаклей — им это в плюс. Кому? Руководителям. Деньги есть… но, удивительное дело, нет желающих… т. е. желающих полно — но все ветераны, старперы, пенсионеры — профессионалов нет… нельзя же ерунду ставить графоманскую, дискредитировать тему… жаль, конечно, ну, не самой же ей писать… потом, понизив голос, она перегнулась к нему через стол:

— Постарайся, дурачок, найди ему факт, заставь, другого драматурга возьми, постарайся — это мне надо… а я тебе все сделаю: название, звание и признание. — Она тихонько засмеялась и подмигнула. Ему стало неловко, противно. Но когда он вышел из кабинета, подумал: "Права. Надо, значит, надо". Он созвонился с Автором, купил хорошего коньяка — к Татьяне ехать не решился, да и друг не настаивал. Они договорились встретиться в мастерской у знакомой художницы — нейтральная почва лучше всего.

Разговор никак не получался сначала, хотя уже и выпили изрядно, и оба чувствовали, что, несмотря на всякие внутренние обиды, нужны друг другу. Много было сделано вместе, и как бы они оба ни хорохорились, а конъюнктура тоже брала свое — жить-то всем надо. И, если бы они заглянули поглубже в себя, то признались бы оба, что при всем своем полном различии, одно обстоятельство их очень сближало — не очень много было людей, перед которыми они могли бы полностью раздеть душу и не боятся, что их потом продадут. Иногда даже без злого умысла — все же они умели выбирать себе друзей, а сболтнут лишнее то ли по глупости, то ли от желания похвалиться. "Э-ва, что я знаю! Только, никому: ни-ни!" — и вот это желание излить все наболевшее, наконец, чисто по-русски возобладало. Тогда пришлось еще вытрясти запасы хозяйки, без ее, конечно, разрешения, ибо они были в мастерской вдвоем. Они снова наполнили стопки. Если Павел Васильевич толковал ему о том, что можно пьесу хорошую сделать на любую тему и не стыдно будет, а сделать надо, и он перефразировал и развивал слова Наденьки, то в ответ в какой-то момент Автор почувствовал потребность рассказать другу то, что накопилось у него за эти месяцы не очень тесного общения: про стихи некоего С. Сукина ("Ну, и фамилия"! — Обрадовался Пал Силыч! Псевдоним, конечно, — Сукин!) и про разговоры с мамой еще давно при ее жизни о том, что главное для человека — свой стиль, и об этом ее то ли родственнике дальнем, то ли знакомом близком, который благодаря свой Фразе сделал" фантастическую" карьеру и… вот что "и"? Дальше Автор развивал свои догадки о Сукине, стихах, фразе и ее "изготовителе". Не одно ли это лицо? Но как его искать, и даже если найти, останется ли время при его желании, конечно, сотрудничать с ними… но все равно надо найти… предчувствие не обманывает Автора… да не Всесоюзный же розыск объявлять! Как быть? В стихах проскользнули адреса: еврейская школа или колония до войны — и тот, кто владел Фразой, начинал по словам мамы с работы в такой же еврейской школе, или колонии… потом война… для такого человека прямая дорога в ополчение… из них выжили два из ста! Очкарики необученные — под танки немецкие их клали, вместо надолбов — неодолимое препятствие — гора тел… а отступать они не умели… у этого Сукина такие стихи, что в них это, как раз и есть… по стихам бы пьесу сделать! Невозможно. Неопубликовано. Никто не пропустит. Не посадят — так сумасшедшим объявят — еще хуже. Оттуда никто не возвращается в мир. Из тюрьмы еще возможно, из лагеря — бывает, из психушки — никогда. Тело еще могут вернуть на руки не-сча-стным родственникам. Несчастным с той минуты особенно, когда получат живой труп. Там калечат безвозвратно. Навсегда. Чисто — не придерешься. "Нет человека — нет проблемы". А какой человек может быть после советской психбольницы…