Под брезентовым небом - [36]

   Пока я обозревал все это,  Виталий Витальевич  извлек из угла чемодан:

—   Полюбуйся: в этой таре отец меня впервые на манеж доставил. В день своего юбилея. Вышел с чемоданом, раскрыл на середине манежа, а я оттуда — прыг. И все как уотца: костюм,хохолок, шапочка.  Ладно, Марфа, не мешай нам больше!

Крыса и тут проявила послушание. Спустившись на пол, шурша голым хвостом, она исчезла в картонной коробке, на которой крупно было написано: «Марфин посад».

Мы принялись за поиски, и Виталий Витальевич продолжал возмущаться квартирным беспорядком.

—   Но кто же виноват? — остановил я его. — Почему не приберешь?

—  Я? Да ты с ума сошел! Мне тренироваться надо! Как сквозь землю провалилась пластинка. Нигде не могли отыскать — ни в шкафу, ни в кофрах, ни на полках. Пришлось, притащив стремянку, лезть на антресоли. Испустив жертвенный вопль, Лазаренко-младший исчез в их пыльном нутре, я держал его за ноги, ноги извивались, и наконец — сквозь чихание и чертыханье — послышалось:

—  Урра! Уррра!

Пластинка оказалась поношенной, поцарапанной, но именно той, какую мы искали. Тому порукой был фирменный знак Пате: собака, прильнувшая ухом к трубе граммофона.

—  Давай послушаем, — предложил сын своего отца. — Там, на антресолях, и граммофон имеется. Интересно же послушать батю!

Сказано — сделано. Извлекли граммофон, обтерли от пыли. И в этот момент.

—  Никак звонок? Кто бы это мог быть?

Не ожидал я вторично в этот день встретиться с Александром Морисовичем Данкманом. Все так же любезно улыбаясь, он вошел в комнату и потер пухлые руки:

—  Успели отыскать? Шел как раз мимо и подумал —

зайду, удостоверюсь.

Не изменяя всегдашней невозмутимости, Данкман опустился в кресло, принял удобную позу, прикрыл глаза ладонью и кивнул:

—  Послушаем! Заводи!

Что и говорить, пластинка пятнадцатого года техническим совершенством не отличалась. Да и репризы тех времен ушли в безвозвратное прошлое: мздоимство чиновников, купеческая алчность, самоуправство городского головы. И все же пластинка была удивительной. Сквозь шип и треск мы слышали голос молодого Лазаренко, его раскатистый смех. Мы оказались у истоков того искусства, что затем, окрепнув, обрело еще большую гражданскую силу.

Пластинка умолкла. Данкман с чувством сказал:

—  А теперь прыжки. После этих реприз Виталий Ефимович переходил к прыжкам, да еще каким: через верблюдов, через слонов, через строй солдат с примкнутыми штыками. Слышишь, сын?

Лазаренко-младший отозвался кивком, но тут же вскинул голову:

—   Я ведь тоже, Александр Морисович. тоже кое-что умею!

—   Ой ли?

—   Хвастать не буду. Могу показать.

Час был поздний, но управляющий цирками не стал возражать. Начался неожиданный для меня просмотр.

Достав из буфета стопку тарелок, юноша приступил к жонглированию, и тарелки, взлетая высоким каскадом, все до одной возвращались к нему в руки.

—  Убедились, Александр Морисович?

Данкман в ответ лишь справился:

—  И это все?

Лазаренко-младший лег на диван, кинул вверх диванный валик, ловко принял на ноги, стал крутить волчком.

—  Теперь убедились?

Данкман и теперь ограничился коротким:

—  И это все?

Самолюбиво сверкнув глазами, Виталий Витальевич резко оттолкнулся, стал на руки, на руках, безукоризненно соблюдая стойку, обошел комнату, а затем, перенеся тяжесть тела на одну руку, вытянув другую параллельно полу, замер в трудном балансе.

Это было здорово, я захлопал, но Данкман покачал головой:

—  Эх, Виталий Витальевич, неужели до сих пор не понимаешь, как далеко тебе до отца?! Кое-чем ты овладел — не стану спорить. Но отец твой — он владеет самым трудным и важным. Он словом владеет, да еще как, да еще с каким жаром, какой меткостью!  Вот о чем тебе надо поразмыслить. Ты поразмысли, а я пойду!

И повторил, попрощавшись, с порога:

—  Драгоценно — иначе не скажешь, именно драгоценно владеет словом своим Виталий Ефимович!

Проводив управляющего цирками до лестницы, Лазаренко-младший покачал головой:

—  Штучка! И всегда ведь такой. Ровный, обходительный, голос не повысит, а на поверку — кремень!

—  Считаешь, что несправедлив? — спросил я.

В ответ глубокий вздох:

—  Да нет. Уж если по совести  догонять и догонять мне батю!

Ночевать мы устроились рядом, на диване. Сна, однако, не было, и проговорили мы до рассвета. О чем? Мы находились в том счастливом возрасте, когда не занимать дерзких планов и все они кажутся исполнимыми. И даже капель, забарабанившая утром по домовому карнизу, показалась нам предвестием близкой весны и всего наилучшего, что должна она с собой принести.

Лазаренко-младший в дальнейшем достойно продолжил путь отца. И хотя жизнь отпустила ему обидно короткий срок — прожил он всего тридцать шесть лет, — Виталий Витальевич стал признанным артистом, уверенно владел многими цирковыми жанрами, и прежде всего — по примеру отца — острым словом политического клоуна. С особой силой звучало это слово в годы Отечественной войны.

Не знаю, как дальше сложилась судьба белой крысы Марфы. Клетку с канарейкой с выставки я убрал. Убрал и горшок с геранью. Зато граммофон поставил на самое почетное место, и он исправно трудился с первого и до последнего дня выставки, донося энергичный, задорный, заразительно веселый клоунский голос!