Под брезентовым небом - [32]

—  Придумаем что-нибудь, Анечка! Ведь не в первый раз!

Появляется уборщица. Прибрав в соседних помещениях, она озадаченно замирает на пороге музея: как же тут порядок наводить, если повернуться — и то задача?!

И опять бодрый голос Василия Андреевича:

—  Не утруждайтесь, пожалуйста. В тесноте, да не в обиде. Мы после сами приберем!

В трудных условиях начиналась жизнь музея. Но именно в эти годы, никак не позже, должна была она начаться. До того почти целиком заполоненный иностранными артистами, к тридцатым годам советский цирк начал перестраиваться, все больше внимания отдавать отечественным силам. Нет, не только собранием редкостных документов и предметов циркового прошлого предстояло стать музею. С первых же дней своего существования он стал местом притяжения цирковых артистов, их своеобразным клубом... Кто только сюда не приходил!

Три человека по праву должны быть названы основоположниками музея. Об одном из них, о Василии Яковлевиче Андрееве, уже рассказывалось. Двое других — литератор и историк цирка Евгений Михайлович Кузнецов и, рука об руку с ним, Евгений Павлович Гершуни, в то время заместитель директора Ленинградского цирка.

Перегруженный служебными делами, Гершуни сравнительно редко появлялся в музее. Зато Кузнецов каждодневно.

Евгению Михайловичу не было и тридцати, но он был уже зрелым журналистом, пишущим о цирке увлекательно, глубоко знающим его специфику. Суждения его отличались строгой принципиальностью. Эрудиция поражала. Столь же удивительной была и работоспособность. Завершая капитальный труд, посвященный истории цирка, еженедельно рецензируя цирковые программы в вечернем выпуске «Красной газеты», — Евгений Михайлович находил время и для нужд музея: в частности, консультировал все периодические выставки (с помещением было туго, и они размещались в узком отрезке коридора под амфитеатром зала). И еще любил участвовать в тех беседах, что завязывались между артистами, приходившими в музей. Даже не столько участвовать, сколько слушать, вслушиваться... И здесь воспоминания охватывают меня с новой силой!

Я закрываю глаза и вижу, как входит в музей Кадыр-Гулям — Владислав Константинович Янушевский, основатель и руководитель аттракциона, вобравшего в себя народные игры Средней Азии: джигитовку на верблюдах, виртуозные прыжки с подкидной доски, стойки и пирамиды на движущейся по кругу арбе... Внешность Кадыр-Гуляма была атлетической. Недаром в Старой Бухаре, где подвизался он долгие годы, народ прозвал его «палваном», то есть сверхсильным человеком. Он и впрямь совершал на манеже богатырское. Например, принимал себе на плечи девять человек и выдерживал, даже шутливо встряхивал этот невероятный груз, лишь чуть шире — для надежности — расставив ноги... Литовец по происхождению, Владислав Константинович до того пропитался Средней Азией, что во внешнем своем облике ничем не отличался от ее сынов: полосатый халат, подпоясанный шелковым платком, тюбетейка на бритой голове, короткая борода, полукружьем обрамлявшая бронзово загорелое лицо, а в глазах хитроватая раскосинка.

Войдя в музей, степенно раскланявшись, Кадыр-Гулям располагался в кресле и ждал собеседника. Ждать долго не приходилось. Почти одновременно на пороге возникал второй непременный посетитель — Леонид Сергеевич Ольховиков, руководивший не менее известной в те годы труппой акробатов-прыгунов «Океанос».

Наружность Ольховикова также отличалась внушительностью. Как и Кадыр-Гулям наделенный могучей мускулатурой, Леонид Сергеевич умел по-особому, по-бодливому наклонять голову: будто заранее предупреждал о неуступчивости своего характера.

Так и на этот раз. Вошел и тут же разразился негодованием. Фырк-фырк! Никуда не годятся иностранные номера, присланные в Ленинградский цирк! Это ли не расточительство — тратить валюту на такие номера! Фасона хоть отбавляй, а честной работы на грош: ни одного по-настоящему сильного трюка!

Кадыр-Гулям пока лишь слушает. Он дает возможность Ольховикову выговориться, выкипятиться и только затем переспрашивает, плавным движением ладони оглаживая бороду:

—   Другими словами, Леонид Сергеевич, ты считаешь, что при оценке номера прежде всего надо исходить из трюка, сильного трюка?

—   А ты не передергивай! Совсем не то я имел в виду!— снова вскипает Ольховиков. — Само собой, не одними трюками отличается качество номера. Важна и подача. Гляди, как ребята мои себя подают в манеже. Работают строго, спортивно, без всяких штучек-дрючек!

—   Не спорю, — наклоняет голову Кадыр-Гулям. — Это верно, у ребят твоих определенный стиль. Но разве только такой требуется цирку? Манеж — он ведь не монастырь. В одинаковой мере ему нужна и яркость, и многокрасочность!

—   А кто же против? — подскакивает Ольховиков и, точно к свидетелю, оборачивается к Кузнецову: — Разве я против? Вечно ты передергиваешь, Гулям! Я сам за яркость. Однако — смотря какого она характера!

Они, возможно, препирались бы и дальше, но тут на пороге возник новый посетитель — Виталий Ефимович Лазаренко.

С того времени когда я оказался посредником между ним и Маяковским, Виталий Ефимович запомнил меня, при встречах одаривал улыбкой. Я же с прежней восторженностью продолжал следить за выступлениями замечательного клоуна. Да и не только клоуна. В пантомиме «Махновщина» Лазаренко с блеском играл роль батьки Махно, наделяя этот образ чертами резкого гротеска, разоблачая звериное нутро бандитского атамана. И еще в одном образе непревзойден был Виталий Ефимович. В дни октябрьских и первомайских демонстраций он в полной мере оправдывал звание «шута народа», глашатая праздничных колонн.