Почта святого Валентина - [100]

Еще одним орудием привязывающей пытки были упоминания о «бывшем». И дня не проходило, чтобы Виктория не пожаловалась на Валентина (Стемнин был почти уверен, что это именно Веденцов, хотя имя ни разу не прозвучало), не укорила бы, не углублялась в причины разрыва. Стемнин ненавидел эти воспоминания и все же жадно слушал их, против воли приглядываясь к сопернику и изменнице. Да, всякий раз, как она вспоминала «бывшего», ее мысли принадлежали ему, а значит, она изменяла Стемнину.

Пожалуй, самая надежная часть их отношений заключалась в письмах. Он вручал их при встрече. Никого из них это не удивляло: письма были отдельным обязательным измерением отношений. Если бы на одном из свиданий Стемнин забыл о письме, это означало бы, что теперь он относится к Вике небрежней, что он привык, пресытился близостью. Отсутствие письма было бы равносильно физической неопрятности, зевкам посреди разговора, забытому дню рождения. Не сговариваясь, оба считали эти письма лучшей, важнейшей частью общения. В письмах отношения поднимались над любыми случайностями, здесь Стемнина никто не мог и не хотел исправить, дополнить, изменить. Здесь он выглядел безупречно, его принимали, ценили, понимали. Впрочем, не редактировал ли он сам свой образ? Не подкрашивал ли интонации, тембр неслышимого голоса, приноравливаясь ко вкусу своей единственной читательницы?

Она не читала письмо на свидании. Прятала в сумочку, а потом посылала Стемнину эсэмэс, звонила или что-нибудь говорила при следующей встрече. Илья даже не задумывался, для чего письма любовникам, которые видятся почти каждый день: это было очевидно. Лучшее, что он умел делать, — писать письма. Его искусство было оценено Викой в полной мере — уже за это одно можно было считать их роман счастливым. Встречи оказывались черновиками, набросками, которые ему предстояло превратить в эпистолярный шедевр, образ их настоящей любви, не искаженной никакими случайностями. История протекала сразу в двух измерениях — в мутноватом, с помарками режиме реальных встреч и в безупречно-поэтическом жанре писем. Письма были не веселее свиданий, зато давали реальности оправдание: именно в такой истории согласна была принимать участие Виктория Березна.

10

Город был захвачен зимой, бураны-махновцы патрулировали заметенные улицы. Рамы наглухо законопачены. Неповоротливое тепло кутало и тетешкало вошедших домой с мороза. В декабре Вика переехала к Стемнину. Хотя он долго убеждал ее начать жить вместе, ее согласие не было связано с его уговорами. Существовали некие тайные причины Викиных поступков, и Стемнин боялся докапываться до них. В ее душе творилась незримая борьба с химерами, с прошлым, с собой. Как-то раз она призналась:

— Знаешь, гляжу на свою жизнь и думаю: это правда со мной происходит? Вроде смотрю кино про другого человека. Почему она так делает? Зачем это говорит?

Он хотел ей помочь, но не знал как, а главное, какой она будет, когда очнется.

С того дня, когда Вика переехала к нему, письма прекратились. Душа и дом полнились новостями. В шкафу на плечиках висели Викины платья, джинсы, блузки и кофточки. Шуба на вешалке в прихожей, гордые сапожки с безупречной осанкой. Матерчатые тапочки, которые дремали у входа в ожидании редких гостей, были отвергнуты и заменены на пластиковые моющиеся шлепки. Вещей Вика привезла немного — одну большую спортивную сумку да то, что было на ней. Похоже, процедура переезда была отработана давно и неоднократно.

Глядя на украшения, баночки, сохнущие в ванной лифчики-трусики-носочки, Стемнин тревожно умилялся и нетерпеливо ждал того момента, когда все эти новые вещи перестанут гостить, а воцарятся в доме по-свойски и их присутствие будет так же естественно, как присутствие его привычных до незаметности вещей. Но день за днем Викина расческа, заколки, маленькие, точно на детские ноги, выстиранные колготки, радостно поражали его, как чудо, не вклеиваясь, не врастая в распорядок жизни.

Самой вдохновляющей пришелицей была скрипка. Обтекаемый, похожий на космическую капсулу футляр, тонкая стопка нот на кресле, дворцово-хвойный запах канифоли. Вика не любила, когда Стемнин заглядывал к ней в маленькую комнату во время занятий. Несколько нот пиццикато — с клейким скрипом подтягивается колок — кисло перекошенные квинты приходят в себя. Потом непременная пробежка шестнадцатых по мажорной гамме и короткий хвостик от «Кантабиле» Паганини. Глянцевая дорожка мелодии казалась слишком живой и громкой для маленькой квартиры, но это и было хорошо. Когда Вика прижимала скулой и подбородком скрипку, у нее было такое сердито-сосредоточенное и прекрасное лицо, словно главной ее задачей была не музыка, а живопись — работа над собственным образом.

Не выдержав, Стемнин просовывал нос в дверную щель и смотрел-слушал-вдыхал Крейслера, пока Вика не замечала его и не прогоняла. Но этот момент — когда она переводила взгляд с нот на него, причем на долю секунды ему доставалось то выражение глаз, которое посвящалось изнеженному Крейслеру, — он любил больше всего.

С переселением Вики дом в считаные дни засверкал стерильной чистотой. Разбредшиеся книги водворились на полки, невзирая на жалобные протесты Стемнина. Посуда яростно перемыта, занавески отданы в чистку, пыль в ужасе растворялась при одном появлении новой хозяйки. Больше всего Стемнина поразило, когда скрипачка и гордая красавица Вика провела добрых два часа, драя унитаз. Она сидела на полу в туалете среди едких хлористых паров, оттирая внутренности фаянса от старых следов строительной грязи и еще бог знает чего, напевая какую-то песенку. Выйдя на кухню в голубых резиновых перчатках, она с восторгом воскликнула: