Почему я верю. Простые ответы на сложные вопросы - [24]

Но допустим, что он все-таки пойдет туда, куда шел, и ему по дороге еще кто-то встретится и, после точно такого же знакомства, севши где-то в поле, где пришлось встретиться, скажет: «Слушай, я вот всю жизнь в Бога верил, а теперь понял, что Бога-то нету!» — «Ух ты! Что, правда нету?» — «Да нету!» — «А я только что поверил, что есть. А Его что, нету, что ли? Точно нету?» — «Да нету». — «Ай-яй-яй!» И… пойдет дальше, уже разуверившись.

Русский человек — он такой. Он лапоть такой. Если ему еще и третий встретится, который скажет: «Да Бог — Он и есть, и нет Его, одновременно!», то уже четвертому этот «лапоть» скажет: «Эй, все! Про Бога со мной не разговаривай! Я сейчас сам разбираться буду! Должен я понять, в конце концов, есть Он или нет Его!»

Для русского человека вопрос веры в Бога — очень бытиен. Ему хочется это все нутром понять.

— И что же, разберется он в конце концов?

— По крайней мере попробует.

— Что же ожидает впереди этого странного, доверчивого русского человека, не обладающего в полной мере ни логикой Запада, ни религиозным талантом Востока?

— У нас есть возможность, которой уже нет у Запада: знать Бога Истинного, молиться и служить Ему, живя бок о бок с теми, кто верит по-другому — с мусульманами Кавказа и буддистами Калмыкии. Любить соседа-иноверца, не враждовать с ним, но не принимать его веру. Хранить свое христианство.

Такова цивилизационная задача России. Задача архисложная, самая высшая культурно-религиозная задача, которая вообще существует в мире. И которую Господь Бог, по сути, нам поручил. Хотя мы, в принципе, не самый умный народ. Мы — поздние люди. Нас не сравнишь с французами, у которых первый университет возник в XIII веке, тогда как у нас он появился спустя 500 лет; к этому времени в плане науки, культуры, поэзии, драмы, скульптуры, живописи они нас обогнали на две головы!

— Перед Западом такой задачи не стоит?

— Реализовать эту задачу Запад уже не сможет. Раньше, когда мы говорили о «загнивающем Западе», над нами смеялись. Но сегодня смеяться не приходится. На путях безбожия европейской цивилизации конец, это горькая правда. Запад «схлопнется» внутри своих технологических новинок и проблем, там уже не будет религиозного всплеска. А у нас — будет.

— Почему мы, несмотря ни на что, до сих пор веруем?

— Почему мы до сих пор веруем? Потому, что мы странные люди. Мы знаем, конечно, что «дважды два равно четыре», но… это ничего не значит

в практической жизни: мы можем поступать так, как будто дважды два равно пяти. Для западного человека в этот момент наступила бы катастрофа, конец: «Как так, дважды два — пять?!» А у нас — нет, не конец.

Западному мышлению… не хватает парадоксальности. Странности. Оно слишком «бетонно» и слишком последовательно: если идет «А», то следом непременно следует «Б». И никак иначе. Они запутались в своей логике и с логикой так и остались, а Господа незаметно потеряли.

Они исчерпали свои возможности. А мы не исчерпали и, по-моему, не исчерпаем никогда.

Почему христиане не крушат идолов

— Вернемся еще раз к вопросу о знании истины и терпимости. В первые века христианства мы не наблюдаем терпимости к другим верам, напротив, очень часто христианские мученики прямым текстом обличали язычников в идолопоклонстве, крушили идолов.

Сегодня сложно представить что-то подобное… Что случилось? Времена изменились? Идолы другими стали?

— Дело в том, что христианство радикализуется ожиданием Страшного Суда. Сегодня наша психология такова: мы хотим, чтобы дни продлились. Мы отнюдь не хотим ускорять приближение Конца света и вовсе не жаждем, чтобы он наступил сегодня, потому что мы знаем, что не готовы, и не готовы многие из тех, кого мы любим. Мы, наоборот, пытаемся его отдалить, как бы говоря: «Потерпи нас, Господи, подожди!»

А первые христиане жили в ожидании Второго пришествия. «Детское» христианство, апостольского и послеапостольского времени, до Константина Великого, жило с живым ощущение того, что «проходит мир сей и слава его»[49], а иная жизнь — очень близко, на расстоянии вытянутой руки. Это ежедневное ожидание близкого пришествия Господня, это страстное желание, чтобы уже прошел в конце концов этот мир, чтобы он побыстрее схлопнулся, а небеса свернулись, как свиток, — оно двигало христиан на тот радикализм, о котором мы говорим.

— Сегодняшние христиане уже не ждут Конца света?

— Мы ждем Конца света. Мы знаем, что он будет, мы наблюдаем за все более явными признаками его приближения… но мы привыкли думать, что это не случится завтра. Наученные двухтысячелетним опытом христианской истории, мы понимаем, что нам еще жить, неизвестно сколько, бок о бок с разными людьми. И мы скрываем эту эсхатологическую[50]напряженность внутри своих сердец. Отсюда у нас такая стариковская, мудрая осторожность, в противовес безудержной, юношеской смелости первых христиан.

В этом состоит радикальное отличие психологии древней Церкви и сегодняшней. Древняя Церковь ждала Конца света, жаждала его. Мученики, которые ломали идолов, знали: сегодня нас убьют, а завтра Христос придет. Или завтра нас убьют, а Он придет послезавтра, или завтра же, когда нас будут казнить! Нынешняя Церковь уже с давних пор молится Богу: «Потерпи нас, Господи! Подожди еще, не спеши. Дай нам покаяться. Дай войти в Церковь всем тем, кто в Церковь не вошел. Дай прийти к познанию Тебя тем, кто не познал Тебя!»