Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще - [66]
Захваты помещений и оскорбления противников трансформировали академические дебаты в манихейское окончательное сражение [добра со злом]. Для некоторых эволюционистов их критики были релятивистами и моральными банкротами, для самих же критиков эволюционисты были ставленниками американского империализма. На протяжении 1980-х и 1990-х годов антропологи старались стать членами комитетов, которые отвечают за наем преподавателей и назначение на преподавательские должности и за прием студентов на последипломное образование, что приводило к краху карьер и к поляризации в научной среде. Антропологические факультеты в большинстве известных университетских кампусов США деградировали в нечто напоминающее неудачные браки, когда семейные пары наконец-то, устав от многих лет взаимных обвинений, начинают жить своей отдельной жизнью. «Мы даже не называем больше друг друга по именам»>7, — жаловался в 1984 году один известный антрополог. Как крайний случай — так было в Стэнфорде, моем университете, — антропологи в 1998 году «развелись», формально разделившись на факультет антропологических наук, где положительно относились к эволюции, и факультет культурной и социальной антропологии, где к ней относились отрицательно. Каждый из них самостоятельно нанимал и увольнял сотрудников, а также набирал и обучал своих студентов. Членам одной группы не было необходимости признавать членов другой. В связи с этим даже появился новый глагол — «стэнфордизировать» факультет (то есть разделить его).
Из-за таких вот печальных (или радостных — в зависимости от того, кто говорит) сторон «стэнфордизации» в иные годы антропологи на профессиональных конференциях проводили время, развлекаясь в барах. Однако «стэнфордизация» мало что дает для решения одной из крупнейших интеллектуальных проблем общественных наук[67]. Если мы собираемся объяснить, почему Запад властвует, нам необходимо сопоставить аргументы, приводимые по данному вопросу обеими сторонами.
Критики социальной эволюции были, несомненно, правы в том, что «толпа, выступающая за поддержание правопорядка» была повинна в высокомерии. Подобно самому Герберту Спенсеру, который пытался объяснить «все обо всем», они, возможно, закончили бы в итоге объяснением «очень малого о чем-нибудь». Имела место масса путаницы по поводу того, что в действительности измеряли неоэволюционисты, и даже когда они приходили к согласию относительно того, что именно, по их мнению, эволюционировало внутри обществ (что чаще всего случалось, когда они придерживались любимой идеи Спенсера — дифференциации), то не всегда было очевидно, что ранжирование обществ мира и сведение результатов в «турнирную таблицу» на самом деле сделано безупречно.
Критики настаивали, что оценочные листы скорее затемняли, нежели вносили ясность, маскируя особенности отдельных культур. Я убедился, что это правда, когда в 1990-х годах изучал происхождение демократии. Древние греческие города, которые изобрели эту форму правления, были действительно особенными. Многие из их жителей были искренне убеждены, что лучший способ отыскать истину — вместо того чтобы спрашивать жрецов о том, что думают боги, — это собрать всех мужчин вместе на этой стороне холма, поспорить, а затем провести голосование. Выставление древним грекам баллов за их отличие от других не объясняет, откуда появилась демократия, а скрытие греческих особенностей в общем индексе социального развития может фактически сделать задачу еще более сложной, так как отвлекает внимание от их уникальных достижений.
Однако это не означает, что индекс социального развития — пустая трата времени. Он всего лишь оказался неправильным инструментом для решения данного конкретного вопроса. Вопрос о том, почему Запад властвует, есть особенный род вопроса — это грандиозный вопрос сравнения, который требует от нас выстроить в ряд тысячи лет истории, обозреть миллионы квадратных миль территории и собрать вместе миллиарды людей. Для решения именно этой задачи индекс социального развития — как раз тот инструмент, который нам нужен. Разногласия между теориями «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» в конечном счете касаются общей картины социального развития на Востоке и Западе на протяжении примерно десяти тысячелетий, когда «Восток» и «Запад» были понятиями, имеющими смысл. Вместо того чтобы сосредоточить внимание на этом и напрямую сопоставлять аргументы друг с другом, представители теорий «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» склонны рассматривать разные части этой эпопеи, используя разные массивы данных и определяя свои термины различным образом. Следование примеру «толпы, выступающей за поддержание правопорядка» и сведение океана фактов к простым числовым баллам, конечно, имеет свои недостатки, но в этом есть также и одно несомненное достоинство: это побуждает каждого иметь дело с одними и теми же фактами, — и позволяет получить неожиданные результаты.
Что измерять?
Первый шаг, который необходимо сделать, — это понять, что именно нам необходимо измерять. Мы вряд ли смогли бы найти худшее занятие, нежели слушать лорда Роберта Джоселина, воевавшего в «опиумной войне», вследствие которой западное владычество стало очевидным для всех. Душным воскресным днем в июле 1840 года он наблюдал, как британские корабли подходили к Тинхаю, где бывший там форт препятствовал им войти в устье реки Янцзы. «Корабли повернулись бортами к городу, — писал Джоселин, — и на берегу начали ломаться деревья и рушиться дома, раздались крики людей. Огонь с нашей стороны продолжался девять минут… Мы высадились на пустынный берег, где на поле оставалось лишь несколько мертвых тел, стрел и луков, сломанные копья и ружья»
