Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще - [65]

Первую серьезную попытку в этой области в 1955 году предпринял Рауль Нэролл, антрополог, работавший в рамках крупного проекта по сбору данных под названием Human Relations Area Files (Ареальная картотека человеческих отношений), который финансировали федеральные власти и в котором были задействованы многие университеты. Полученный им результат он назвал «индексом социального развития». В случайном порядке выбрав тридцать доиндустриальных обществ по всему миру (некоторые современные, некоторые исторические), он внимательно «протралил» данные по ним, чтобы выяснить, насколько эти общества отличались друг от друга, что, как он полагал, отражалось бы в том, насколько большими были их крупнейшие поселения, насколько специализированными были их ремесленники и как много подгрупп в них имелось. Сведя полученные результаты к стандартному формату, Нэролл присвоил рассмотренным обществам числовые показатели в баллах. На последнем месте оказался народ ягана с Огненной Земли, жители, которые в 1832 году произвели впечатление на Дарвина как люди «на более низкой ступени развития, нежели в каком-нибудь другом месте на земле»³. Они получили всего 12 баллов из возможных 63. На первом же месте оказались ацтеки до их завоевания испанцами с 58 баллами.

На протяжении следующих двадцати лет и другие антропологи пробовали свои силы на этом поприще. Несмотря на тот факт, что каждый из них использовал разные категории, разные наборы данных, разные математические модели и разные техники выставления баллов, все они приходили к результатам, согласующимся друг с другом в диапазоне от 87 до 94 процентов, что вполне хорошо для общественной науки⁴. Через 50 лет после смерти Спенсера и через сотню лет после написания им своего эссе о прогрессе неоэволюционисты стремились подтвердить законы социальной эволюции.

Антропология передает часть своих полномочий

Так что же произошло? Если бы неоэволюционисты добились успеха и объяснили все связанное с социальной эволюцией, мы все об этом бы услышали. И, что более важно сейчас, они бы уже ответили на вопрос, почему Запад властвует. Данный вопрос, в конце концов, связан с относительными уровнями развития восточных и западных обществ: или, как утверждают представители теорий «давней предопределенности», Запад давно вырвался вперед, или, как считают представители теорий «краткосрочной случайности», первенство Запада — явление весьма недавнее. Если бы неоэволюционисты могли измерять социальное развитие, нам не нужно было бы возиться со сложными диаграммами, наподобие табл. 2.1. Дело состояло бы попросту в том, чтобы рассчитать баллы для Востока и Запада в разные моменты времени после окончания ледниковой эпохи, сравнить их и выяснить, какая из теорий лучше согласуется с реальностью. Почему же никто до сих пор этого не сделал?

Я подозреваю, этого не случилось по большей части потому, что неоэволюционизм «сдулся». Еще даже до того, как Нэролл в 1950-х годах воспользовался логарифмической линейкой, многие антропологи считали наивным желание измерять общества. «Толпа, выступающая за поддержание правопорядка» (как критики именовали Нэролла и подобных ему), с перфокартами с закодированными данными, заумными дебатами о статистике и компьютерами размером со склад, казалась странно оторванной от археологов, ведущих раскопки в разрезах, или антропологов, беседующих с охотниками и собирателями. Так что в 1960-х годах — во времена начавшихся перемен — неоэволюционизм начал восприниматься скорее не как смешное, а как откровенно зловещее явление. Антрополог Маршалл Салинз, например, чье эссе «Общество первоначального изобилия» я упоминал в главе 2, начинал свою карьеру в 1950-х годах как эволюционист, но в 1960-х решил, что «симпатия и даже восхищение борьбой вьетнамцев в сочетании с моральной и политической потерей доверия к этой войне, которую ведут американцы, могут подорвать антропологию экономического детерминизма и эволюционного развития»⁵.

В 1967 году — когда Салинз находился в Париже, где доказывал, что охотники и собиратели не были на самом деле бедными, — новое поколение антропологов, которые активно участвовали в движении за гражданские права в Америке, антивоенном и женском движениях и зачастую находились в гуще контркультуры, занимали куда более жесткую позицию. Они предполагали, что единственным, что реально делали эволюционисты, было ранжирование незападных обществ по тому, насколько сильно они напоминают людей Запада, которые проводят эти измерения, и — что поразительно — всегда ставят себе наивысшие баллы.

«Теории эволюции, — писали в 1980-х годах археологи Майкл Шэнкс и Кристофер Тилли, — легко превращаются в идеологии самооправдания или утверждения приоритетов Запада по отношению к другим культурам, чья значимость состоит прежде всего в том, чтобы являться ответвлениями нашей современной «цивилизации»⁶. Многие критики, правда, полагали, что повышенное доверие к числам не является просто безобидной игрой, в которую играют люди Запада, поскольку им от этого становится хорошо. Оно было неотъемлемой частью высокомерия, которое породило ковровые бомбардировки, вьетнамскую войну и военно-промышленный комплекс. «Эй, эй, хо-хо, Линдон Джонсон должен уйти» (