Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках - [18]

Я все-таки не думаю, что для патриарха Кирилла лично идея коммунизма является «грандиозной» ценностью. Скорее всего трагедия в посткоммунистической РПЦ состоит в том, что если она не будет бить поклоны идее коммунизма, то в храм не придут богомольные старушки, у которых в «красном углу» портрет Сталина соседствует с образом Божьей матери. Но все-таки в этот, уже уходящий, юбилейный для дела Ленина и Троцкого год мы не столько спорили о сущности их идеалов, сколько о том, был ли на самом деле «советский человек». Понятно, что все мы, рожденные в СССР, были советскими людьми в том смысле, что жили в СССР и не имели права по собственной воле покинуть его. Но непонятно, насколько все мы и кто из нас был советским в том смысле, что всецело и до конца отдал душу идеалам Октября, идеалам Ленина и Троцкого.

Для одних участников прошедшего спора о плюсах и синусах Октября советскость была лишь маской, которую надевали каждое утро граждане СССР, выходя из дома на работу, а тем более – перед комсомольским, партийным и даже профсоюзным собранием. А другие участники спора о советскости были убеждены, что все-таки советская власть создала «новый тип личности», которого не знало ранее человечество. Жалко только, что Валерия Новодворская, которая ввела в политический обиход понятие «совок», так рано покинула нас. Она бы привнесла в дискуссию о советском человеке «искру» так не хватающего в наших спорах задора. Ничто так не вызывает гнев Геннадия Зюганова и идеологов КПРФ, как слово «совок». Правда, в силу «советской образованщины» Валерия Новодворская не знала, что ее «совка» с его леностью и прямотой мышления, с его долготерпением, детской доверчивостью к красивому слову, с его страхом «иметь собственное мнение» и с его параличом «индивидуальной инициативы», с его подменой жажды справедливости агрессией и завистью описали еще в 1917 году, до появления СССР, наши русские философы. В каком-то смысле самыми последовательными «совками» как раз и были идеологи радикальных реформ начала 1990-х, к которым принадлежала Валерия Новодворская. Все они жестко настаивали на том, что их новая демократическая Россия «ничего не должна брать из старой России», даже ее знания о русской душе и русском человеке.

Лично я во всех этих дискуссиях о советском человеке по традиции попытался «схулиганить» и напомнить, что наряду с теми, кто якобы верил в идеалы коммунизма, и теми, для кого слова о коммунизме были всего лишь привычной маской, кто на самом деле составлял большинство, были еще те, кто не хотел скрывать своего негативного отношения к советской системе. Конечно, это случалось на людях редко, но все-таки мне было суждено услышать разоблачение советскости как нового крепостничества публично. «Я нэ жинка! – кричала украинка-колхозница на товарищеском суде в ответ на обвинения ее бригадира в недостойном поведении. (Она, колхозница Мария, действительно подсунула своей соседке в „торбу“ с личными вещами кусок шланга, напоминая ей, что у нее нет мужа.) – Я нэ жинка, я рабыня! Чи может быть жинка с тымы порэпанными ногами!» Она при этом задрала свою юбку и показывала бригадиру свои сине-красные ноги в трещинах и снова кричала: «Я рабыня!»

Я, честно говоря, в своей родной мещанской Одессе, которую навсегда покинул в 1963 году, так и не встретил человека, который бы не только на словах, но и на деле своей жизнью доказал верность идеалам коммунизма. Я так и не встретил личность за все 50 лет жизни в СССР, которая бы отличалась тем, к чему призывал еще в 1919 году рабочих и крестьян Владимир Ленин, чтобы эта личность работала целиком и полностью «во имя блага всего общества», не для себя лично и для своих ближних, а во имя дальних, во имя «общества в целом, десятков и сотен миллионов людей» (Ленин В. И. ПСС. Т. 39, с. 22).

Но я, став свидетелем этой раздирающей душу сцены самораздевания колхозницы Марии, самораздевания во всех смыслах, начал уже тогда, в 1965 году, подозревать, что ее настроение, ее отношение к колхозам и к нашей советской великой державе разделяют многие крестьяне, прикрепленные еще со времен Сталина пожизненно к земле. Да, колхозник, призванный в армию, отслужив, мог уже не возвращаться в родную деревню. Да, детей, с отличием закончивших школу, председатели колхозов обычно отпускали учиться в город. Но как на самом деле должны были ощущать себя миллионы и миллионы крестьян, которых бригадир, хотят они этого или нет, тащил каждое утро на поле. И причем учтите, что забывают се наши идеологи красоты советскости, что еще сам Хрущев на Пленуме ЦК КПСС в марте 1954 года говорил, что все они, крестьяне, на самом деле работали за «галочку», что за трудодни на самом деле и чаще всего ничего не платили. Ведь на самом деле выжило советское крестьянство, да и весь советский город только потому, что Сталин после голода 1932–1933 годов вернул в 1934 году крестьянам часть земли, не более 50 соток, в качестве «личных подсобных хозяйств».

Можно ли было этим людям искренне и всей душой полюбить систему государства, которое насильно, а многих навсегда привязало к колхозу и к его земле. И, наверное, совсем не случайно советские люди в 1991 году, даже после самой благодатной для них брежневской эпохи, довольно равнодушно созерцали смерть советской системы и распад СССР. Ведь правда состоит в том, о чем мало говорили в нынешнем юбилейном году, что подавляющая часть населения дореволюционной России, ни 82 % крестьян, ни порядка 10 % мещан не выбирало никакого социализма. Если бы крестьяне в солдатских шинелях, которые жаждали мира, чтобы сохранить жизнь, и права оторвать у помещика лишний кусок земли, знали, что их ждет коллективизация, они никогда в жизни не пошли бы за большевиками, за Лениным и Троцким.