Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках - [159]

Но главное, и это открытие для меня было очень важным. Сопереживание радости высвечивается в глазах кошек такими же цветами, что и сопереживание радости у людей. И то, что я помогаю бездомным кошкам, пытаясь вылечить их от болезней, когда, конечно, могу, даю им возможность наесться до отвала, даю им хоть немного счастья, для меня важно не только с моральной точки зрения. На самом деле все мировоззрение, которым дышат мои статьи как публициста, дышат мои выступления на телевидении, является протестом против философии страданий. В споре между Василием Розановым и Николаем Бердяевым о том, где спрятана тайна Бога, в радости жизни или в страданиях, я целиком на стороне автора «Опавших листьев». Да, без смерти, без конечности нашего существования в этом мире не было бы жизни. Но это не значит, что жизнь должна превращаться в страдания, что дорога к неизбежному концу жизни должна быть устлана только муками человеческими. Это не значит, что если не будет страданий, то нет смысла жизни. И я, честно говоря, не пойму, почему человечество всегда поклонялось таким философам-садистам, как Ницше, которые мечтали сбросить в обрыв тех людей, которые способны только к повседневным радостям, к обычному счастью бытия.

И вся эта история с попыткой окружить мой балкон колючей проволокой, чтобы, не дай бог, бездомные кошки не утолили свой голод, открыла мне и тайну нашей русской истории. Что стоит на самом деле за равнодушием человека, и не только нашего соотечественника, к судьбе животного, которое смотрит на тебя, проходящего, голодными глазами? Поверьте, за этим стоит не просто равнодушие к страданиям стоящего рядом с тобой живого существа. За этим стоит, как мне кажется, характерное для русских и, может быть, не только для русских, пренебрежение к жизни, к живому вообще. За недооценкой человеческой жизни, что всегда было характерно для русских и о чем русские мыслители начала ХХ века написали тысячи страниц, стоит, на мой взгляд, недооценка жизни вообще, какое-то инстинктивное отторжение от всего живого. И не случайно скопцы как секта были созданы русскими. И этим вызвана, на мой взгляд, шокирующая сегодня Европу популярность убийцы Сталина в посткоммунистической России. И этим вызвано то, что на самом деле мы являемся чемпионами Европы по безразличию к судьбе бездомных кошек и собак. Разве не стыдно, что волонтеры из Европы спасали бездомных собак в Сочи накануне чемпионата мира по футболу?

Ведь правда состоит в том, что бездомная кошка Катя могла погибнуть из-за моих убеждений. Мои соседи, муж и жена, идеологи проекта по окружению моего балкона колючей проволокой, являются моими идейными противниками. Они как не столько просоветски, сколько просталински настроенные люди, ненавидят меня за то, что я был в команде Горбачева, за мою публицистику, мои выступления на телевидении. Муж, мужчина лет шестидесяти, который, проходя мимо меня, всегда опускает глаза и, конечно, никогда не здоровается, с гордостью вспоминает, что он в советское время «доносил на врагов народа», и как рассказывают его друзья, с которыми он общается, обычно, вспоминая о прошлом, он добавляет: «Если бы вернулась советская власть, я снова делал бы то же самое». Конечно, наши соседи – англичане, норвежцы – были в шоке от этой истории с колючей проволокой. Как они говорят, такого варварства здесь, на Кипре, пока не появились русские, никогда не было. Но, наверное, во всей этой истории с проволокой ничего необычного нет. За нашей русской всенародной любовью к Сталину стоит ненависть к жизни. Если тебе не жалко миллионов своих соотечественников, убитых Сталиным, то тебе не будет жалко и бездомных кошек, которых ты сознательно обрекаешь на увечья, на смерть.

Вот такая история. Наверное, за моей странностью дарить хоть немного счастья в жизни бездомным животным, стоит не столько порыв души, желание творить добро, сколько инстинкт сохранения жизни, которым, к счастью, меня наградил Всевышний. В этой борьбе между теми в России, для которых прежде всего дороги те, кто несет смерть, и теми, кто, вслед за Василием Розановым, видит счастье людей в радостях всего живого, гарантию сохранения жизни, я целиком на стороне последних.

* * *

Уже скоро три года, как я написал этот свой рассказ о драме моей любви к Чернушке на Кипре. Все-таки я не могу перевезти ее к себе домой, в Москву. Я все чаще задумываюсь о судьбе моей психически больной Конфетки, если меня не станет. Мусю все любят, уже многие мне обещают забрать ее после того, как меня не станет. Наверное, и Чернушка, когда умрет ее очередной хозяин, кому-то понравится. И в этой ситуации привозить в Москву четвертую кошку – несколько абсурдно. Тем более, она не совсем бездомная, иранец Шахин исправно кормит ее вместе с ее подругами у себя в приюте на балконе. Кстати, я по-своему работаю на то, чтобы Чернушку все-таки кормили, о ней заботились. В последнее время, когда я приезжаю на Кипр, я по просьбе профессора Шахина выступаю у него на факультете и рассказываю о перестройке Горбачева, о ее роли в зарождении «бархатных революций» в странах Восточной Европы. Но драма и моя, и Чернушки, состоит в том, что она хочет невозможного. Все-таки она, несмотря ни на что, продолжает верить, что в одну секунду я возьму ее на руки и унесу к себе в дом, о котором она не имеет ни малейшего представления. Когда я приезжаю на Кипр и, как обычно, начинаю приходить к ней 2 раза в день на свидания и приносить ей вкусную пищу, она радуется тому, что есть: тому, что я приехал, что я вкусно накормил ее курицей, которую я специально для нее готовлю. Но как только она в очередной раз убеждается, что все-таки чуда не будет, что я никуда ее отсюда не заберу, она начинает мне показывать свое недовольство мной, а иногда просто прячется от меня. И каждый раз – одно и то же. Как я уже сказал, в первые свидания после моего приезда она ощущает себя счастливой. Съест почти все, что я ей принес, заползет ко мне на колени, подсказывает мне, чтобы я кормил ее уже из рук, подсовывая ей, лежащей на коленях, тарелку с оставшейся пищей. Потом она укладывается поудобнее на моих коленях и ждет, что я начну делать ей массаж. И первые два-три дня она, почувствовав, что я устал, слезает с коленей и возвращается к себе на балкон Шахина, т. е. в эти первые дни она показывает мне: ты меня накормил, но у меня есть своя квартира, свой дом. Но на третий-четвертый день начинаются самые серьезные испытания для меня. Все как обычно: поела, получила массаж, но с коленей уже не уходит. Она лежит десять, двадцать минут, и не уходит потому, что к ней возвращается вера, что все же на этот раз я ее возьму на руки и унесу отсюда. Проходит полчаса, у меня затекают ноги, я снимаю ее с колен и ставлю на землю. И здесь все начинается: она уже до моего отъезда, и это будет продолжаться 20 дней, не только не будет проситься ко мне на колени, но и не будет мне давать возможность ее погладить, вообще дотронуться до нее. Теперь, когда я прихожу к ней на свидания, она ко мне не спешит, как в первые дни, и вообще делает вид, что я ей безразличен. Внешне нехотя, она все-таки медленно доедает завтрак или ужин, но сразу же резко уходит от места нашего свидания в сторону, правда, недалеко, и наблюдает за мной. Если же я никуда не спешу, не ухожу, через минут 10 она делает одолжение и возвращается ко мне. Как правило, что-то остается от пищи, она это доедает, но все равно она уже не позволит себя погладить и быстро, решительно уходит. А последние 2 дня до моего отъезда она, как правило, не отзывается, когда я зову ее, или, после того, как я долго ее ищу, наконец-то появляется перед моими глазами. Честно говоря, я тяжело переношу этот реальный трагизм наших отношений. Все же среди всех бездомных кошек она для меня наиболее близкое существо. Но вот трагедия: она не может отказаться от надежды, что я все же когда-то возьму ее и унесу домой, и с каждым приездом, как я чувствую, она все плотнее и плотнее прижимается ко мне. Но, на самом деле, с каждым моим приездом на Кипр у нее все меньше и меньше шансов на то, что я буду ее хозяином и у нее появится вместо ее приюта на балконе настоящий дом. И, как рассказывал мне профессор Шахин, после моего отъезда она несколько дней очень переживает и вообще ничего не ест. Оказывается, даже у кошек превращение жизни в мечту о невозможном, ожидание невозможного окрашивает все ее существование в мире трагизмом. Но если я к ней перестану приходить, она лишится даже той кратковременной возможности ощущать, что она кому-то нужна, что о ней кто-то заботиться.