Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках - [153]

И повезло больше всего Горбачеву. Он навсегда останется в глазах народов Восточной Европы, и не только немцев, личностью, которая вернула им свободу, право на достойную жизнь, вернула их в их собственную Европу. Эти народы будут благодарны Горбачеву за то, что он спас их от новых революций, от необходимости снова, как в 1953, 1956, 1968 годы, рискуя жизнью, отстаивать свое естественное человеческое право на свободную, достойную жизнь. И хвала Горбачеву, который не только снял с повестки дня угрозу ядерной войны, угрозу уничтожения человечества, но и дал право нам, народам Восточной Европы, самим выбирать свое жизнеустройство. Другое дело, что русские – особый народ, и они распорядились этим правом строить демократическое общество по-своему.

Октябрь 2019 года

Приложение

Завещание бедной Лизы

С того дня, когда я после приезда на Кипр увидел у дверей своей квартиры лежащую, высохшую от непонятной болезни дикую кошку Лизу, я не находил себе места. Пустить ее в свою квартиру я не мог, там поселился мой сын с детьми, а хозяйка, которая сдала мне на время жилье, зная мои кошатнические слабости, категорически запретила мне пускать животных в дом. Но я не мог одновременно без боли наблюдать, как это существо, которое еще два месяца назад, совершенно здоровое, лежало на моем балконе на кресле в обнимку со своим красавцем-братом Барином, увидев меня, поднимало голову и смотрело на меня своими большими зелеными глазами, прося о помощи. Конечно мы, люди, можем увидеть в глазах животного только что-то свое, человеческое. И мне казалось, что она, увидев меня, идет за мной, еле передвигая свои высохшие ноги только для того, чтобы я помог выкарабкаться ей из беды. На третий день я не выдержал всего этого, нашел ее в траве рядом со своей квартирой, и с помощью такой же кошатницы, как я, норвежки Евы отвез ее в ветеринарную больницу. После анализа крови ветеринар-англичанка на сложном для меня языке вынесла суровый приговор: «Неизлечимая анемия, вызванная болезнью крови. Попробуем несколько сеансов капельницы, но, если после этого она не начнет есть, ее надо усыпить». Два дня капельниц, конечно, ничего не дали, но я продлевал курс лечения в надежде на чудо. Для меня почему-то стало личностно важно, чтобы она, вопреки всему, выздоровела. До сих пор не пойму, почему я так глубоко пустил в свою душу судьбу в общем-то чужого для меня существа, судьбу бездомной кошки. Наверное еще тогда, год назад, когда она, совсем маленькая, приходила ко мне на балкон, часами сидела на лестнице, ведущей наверх, и через окно смотрела в мою гостиную, смотрела на другую, недоступную для нее жизнь своими яркими зелеными, печальными глазами, она что-то зацепила в моей душе. Я уже тогда, год назад, назвал ее для себя «бедной Лизой». Я, конечно, не выдержал, и, периодически приезжая на Кипр, начал пускать ее вместе с красавцем-братом, которого я назвал Барином, к себе в гостиную, где они, обнявшись, лежали уже на диване. Но, честно говоря, я старался избегать встречи со взглядом ее зеленых глаз, ибо они всегда излучали тревогу, какой-то немой кошачий вопрос. С тех пор, как в мою жизнь вошла вместе со своей дочерью моя московская кошка Муся, кстати, вошла тоже с улицы, брошенная своими хозяевами, которые, уезжая с дачи осенью, выставили ее накануне родов из дома, я научился видеть в каждом этом существе свою особую индивидуальность, свой особый мир. Не знаю грех это или не грех, но это так. Моя московская Муся, которая очень скоро заменила мне и мать, и бабушку, уравняла в моем сознании моральную ценность кошки с моральной ценностью человека.

Честно говоря, меня самого удивило, почему все-таки я так глубоко душой и мыслями с самого начала во всей этой историей с немощной Лизой погрузился в страдания чужой дикой кошки. Может быть, от собственного страха перед смертью, от недостатка веры в загробную жизнь. Москвичка Аня, которая называет себя экстрасенсом (она смотрит за квартирой, которую я снимал на Кипре), в конце концов прониклась моими болями и разрешила мне после лечения в больнице поселить Лизу в доме. Но, одновременно, сочувствуя мне, она все-таки сказала, что я потерял контроль над собой, и это вызвано какой-то глубокой депрессией. Я с ней не согласился. На мой взгляд, возможно неадекватная открытость человека к бедам животного, тем более человека, который на протяжении всей своей жизни занимался политикой, наверное, идет от желания переключиться на какой-то другой, непривычный для себя мир. На мой взгляд, это какой-то мой, особый способ внутренней эмиграции, которым снова заболела российская интеллигенция. Когда уже нет смысла эмоционально реагировать на бесконечные абсурды нашей посткрымской России, когда начинаешь понимать, что по разумному, по-человечески Россия жить не может, остается перенести свой взор на животных, которые рядом с тобой и которым действительно ты чем-то можешь помочь. Это просто мой особый, естественный, идущий от души тип благотворительности. Хотя, честно говоря, все это мое желание кормить бездомных кошек, помогать им вызывает какой-то инстинктивный протест у многих моих русских соседей. Но я им отвечаю, что животные, в отличие от людей, куда более благодарные, куда более способные ответить любовью на любовь. Уже позже я осознал, что поддерживали мои усилия спасти эту больную кошку люди демократически настроенные, если не «западники», то, по крайней мере, критики Сталина и его преступлений. Но, как это ни парадоксально, мои соседи, мечтающие вернуться во времена СССР, мне упрямо говорили, что дикую кошку не надо кормить, ибо ее задача состоит в том, чтобы идти в кустарники и ловить опасных для нас змей.