Почему ты не пришла до войны? - [5]

Сцена была готова, тени пускались в пляс, все окутывал сумрак.

— Пора, — с неизменной торжественностью объявляла Елена, и разговор менял русло.

Открыв сумочку, Соша дрожащими руками один за другим доставала бумажные платочки и складывала их горсткой перед собой. Потом, как по мановению дирижерской палочки, издавала несколько горестных воплей. Голосить Соша всегда начинала с «горе, горе», потом плакала, потом подвывала «ой-ой-ой» и снова пускалась причитать «горе, горе, ой-ой-ой», и так до самого конца посиделок или до последнего платочка. Никогда Соша не говорила ничего другого, пока не вступала Итта: «Чума! Сучьи выродки! Курвы!»

Она вертела головой во все стороны и брызгала слюной на стол. Соша вытирала бумажным платочком смешавшиеся с ее слезами плевки. В надежде успокоить Итту Елена приносила стакан воды. Но Соша перехватывала его, ибо чрезмерные стенания вызывали жажду.

Тут и Фанни замечала, что тоже хочет пить. Она поворачивалась к Елене и, как обычно, просила кофе в фарфоровой чашке с золотой каймой, с одним кусочком сахара и кексом на блюдечке. Большим и указательным пальцами Фанни держала чашку, а средний, безымянный и мизинец оттопыривала. Сделав несколько глотков, она доставала из сумочки зеркало и ловила луч света, чтобы проверить, осталась ли еще на губах помада. Когда Фанни ставила чашку на блюдце, звон фарфора заставлял остальных вспомнить о ее присутствии. И прежде чем кто-нибудь успевал торжественно произнести «Шалом, пани Фанни», она начинала оправдываться, что привычка смотреться в зеркало у нее сохранилась с тех давних пор и делает она это не ради губной помады — это всего лишь предлог, — а для того, чтобы проверить, существует ли еще сама.

Итта отвечала с презрением:

— Мы это слышали, слышали, но твое зеркальце слепит.

И громче прежнего продолжала браниться:

— Курвы! Свиньи!

Словно желая вернуть себе статус звезды вечера, Соша снова заводила свое «ой, горе, горе». Опасаясь, что голоса и шум могут проникнуть на улицу, Елена, перед тем как принести кофе и выпечку, проверяла, плотно ли закрыты окна.

И тут Гута, жена раввина, приступала к своим прямым обязанностям. Громче всех она выводила «Шма, Исраэль», «Слушай, Израиль», а затем переходила к поминальной молитве «Да возвысится и освятится Его великое имя», «Да будет великое имя Его благословенно вечно».

Потом она молила Всемогущего Бога явиться к ним на встречу.

— Если у Него нет времени прийти к нам, пусть Он по крайней мере услышит!

Лишь тогда Елена прерывала свое молчание:

— Он не слышал тебя тогда, что же ты зовешь Его сейчас! Можете идти, и пусть Бог не приходит в мой дом, и пусть она, — Елена обличающе указала пальцем на Гуту, — не приглашает Его за мой счет. Пусть лучше зовет Его к себе в синагогу!

Все начинали расходиться. Брали сумочки, пальто, одевались. Только Соше полагались дополнительные пять минут, чтобы успеть привести в прежний вид опухший нос и красные глаза и не вызывать подозрения у соседей.

Открывались окна, в комнатах зажигался свет.

Поминальная свеча продолжала отбрасывать тени в сгущавшиеся сумерки.

Еще до наступления ночи Елена карандашом записывала в календаре: через две недели, в то же время встреча с Иттой, Сошей, Фанни и Гутой.

— Что ты знаешь? Что понимаешь из того, что видишь? — спрашивала она, поймав на себе мой взгляд, и не ожидала ответа.

А действительно, что я знала, что понимала?

Коль Нидрей [1]

Йом-Кипур. [2]

Соседи на вечерней молитве, дома опустели. Сегодня у всех только один дом — синагога Гуты. В будни это обыкновенная квартира, но на время священных праздников превращается в Божью обитель. В гостиной, ставшей молельней, священные книги и предметы культа соседствуют со стульями, диваном и столом. В спальне устроена молельня для женщин, и коридор согласно всем предписаниям отделяет их от мужчин. Комната, где хранится ковчег со свитками Торы, заполнена людьми в молитвенных платках.

Во дворе на лужайке бегают дети, играя в салки, прятки и тройные прыжки. Священный центр молодежной культуры полон жизни.

Елена, как и все, готовилась к Йом-Кипуру. Еще до захода солнца она переодевалась во все белое и покрывала голову белой шелковой шалью, которая была похожа не то на молитвенный платок, не то на свадебную фату. Выйдя на балкон, она с высоты второго этажа наблюдала за синагогой на другой стороне улицы.

— Когда изкор?[3] — спрашивала Елена у тех, кто шел в синагогу. — Мне надо кое о чем напомнить Всевышнему.

Меня она отправляла играть во двор.

Каждый год по просьбе Елены какой-нибудь ребенок кричал с улицы:

— Елена, Елена, сейчас будет изкор.

Елена тотчас уходила с балкона и уже через мгновение стояла в синагоге перед ковчегом с Торой. Повисало всеобщее молчание. Люди в поминальных платках с удивлением разглядывали Елену:

— Но это же отделение для мужчин.

Все пребывали в замешательстве и смущении. Кто-то начинал объяснять:

— Ты перепутала, ступай в другую комнату.

Пристально взглянув на них, Елена решительно возражала:

— Ничего я не перепутала и нахожусь там, где надо. — Резко отвернувшись, она вставала лицом к ковчегу с Торой. В тишине гулко звучал ее голос: