Почему море соленое - [42]

Саблин метнул в сторону Голованова гневный взгляд, хотел сказать что-то резкое, но, покосившись на командира, сдержался, ответил спокойно:

— Да, увольнение будет согласно распорядку дня. На берег пойдут те, кто это заслужил.

Кажется, Голованову сегодня увольнение не светит. А у него день рождения. Если Смирнов не заступится, Голованов увольнительной не получит.

— У кого есть вопросы по существу?

— Разрешите? — опять поднялся Голованов. Видимо, он решил исправить оплошность. — Когда будут принимать экзамены на классность?

Саблин удовлетворенно кивнул и тут же ответил:

— Через две недели. У нас, товарищ командир, — он повернулся к Николаеву, — шесть человек готовы к сдаче на классность.

Больше вопросов не было, выступать тоже никто не захотел, поэтому объявили пятиминутный перекур. После перекура первым выступил Гога:

— Зачем много говорить? Старший лейтенант Саблин сказал, нам все ясно. Я обязуюсь сдать на второй класс.

— Вот это конкретное обязательство! — обрадовался Саблин и совсем повеселел. — Ну, а вы что скажете, Ермолин?

— А я как все, товарищ старший лейтенант.

— Кто желает высказаться?

Желающих больше не нашлось.

Саблин был доволен и, попросив у командира разрешение, быстро закрыл собрание. Николаев ушел мрачным. Мне кажется, он обо всем догадывается.

* * *

Голованова все-таки не пустили в город.

— Ничего, Сева, не отчаивайся, — утешал его Игорь. — Самое главное в жизни — не терять чувства юмора и аппетита.

— Понимаешь, она же ждет!

— Пусть подождет, крепче любить будет. Как поется в одной песне: «Папа создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать».

— Тебе, ветрогону, что. Библиотека под боком.

Сева намекает на последнее увлечение Игоря — библиотекаршу матросского клуба Ингу Власову.

— А что я могу с собой поделать? — невинно спрашивает Игорь. — Так уж, видно, я устроен, любовь во мне долго не держится. Вот Костя — однолюб. Да и Антон у него девочка что надо. Это, я вам доложу, не какая-нибудь конфеточка-леденец, а шоколад с начинкой.

— Перестань, а то получишь, — серьезно предупредил я.

— Ладно, не буду. Косте просто повезло. И что она в нем нашла? Нос картошкой, губы толстые, совсем неинтеллигентная рожа. И ростом ниже меня. И этого балбеса она любит!

— Ты и в самом деле получишь!

— Ладно, не буду. Этот изверг действительно может отлупить. Дикарь! Только на свою грубую силу и надеется.

— А бабы — они силу и любят, — философски заметил Ермолин. — Ну, а как у тебя с той, с калининградской?

— Видишь ли, я не воспринимаю любви на большом расстоянии. Радиус действия женских чар — вещь весьма относительная. Я подхожу к этому делу практически.

— Цинически, — угрюмо заметил Голованов, равнодушно слушавший Игоря.

— Может быть, и так, — согласился Игорь. — «Однова живем», как говорили нижегородские купцы. Хочешь, Сева, я тебя познакомлю с Ингиной подругой? Работает тут же, в гавани.

— А, пошел ты знаешь куда!

— Севочка, ты гений! Я знаю, куда идти. Уан моумент.

Игорь исчез. Что он задумал? Неужели пошел ходатайствовать за Севку к старпому или к командиру? Саблин ему этого не простит.

Нас в кубрике осталось трое. Ермолин дневалил, я использовал свою очередь увольняться в прошлый раз, а Голованов… Голованов… плакал. Для меня это было так неожиданно, что я не знал, что ему сказать. Севка Голованов, самый начитанный среди нас, умница, человек, разбирающийся в теории относительности и в живописи, готовый ответить на любой вопрос почти из любой отрасли знаний, человек, удостоившийся клички Аристотель, — и вдруг плачет.

— Перестань! Что ты — баба?! — кричит на него Ермолин.

Но Голованов плачет. Из-под его век выкатываются одна за другой крупные слезины, он ловит их длинным и тонким языком или вытирает кулаком. Вытирает неумело, может быть, он вообще плачет первый раз за многие годы. А я вот уже и не помню, когда плакал последний раз.

Игорь медленно спускается по трапу, напевая:

А для тебя, родная,

Есть почта полевая…

Извлекает из кармана три флакона:

— Вот все, что было в корабельной лавке. Называется «В путь». Хороший одеколон. А его и монаси приемлют.

Он разливает одеколон по кружкам, разводит водой.

— Поднимем бокалы, содвинем их разом.

— Я не могу, — отказывается Ермолин. — Вы выпьете и смоетесь, а мне тут торчать. Застукают еще. Разве что половину.

Игорь отливает половину в кружку Голованова. Мы втроем пьем, дневальный стоит «на стреме». При моем отвращении к запаху одеколона пить эту мутно-белую жидкость — сверх всяких сил. И все-таки я выпиваю ее, все во мне корчится, вот-вот вылетит обратно. Голованов тоже пьет с отвращением, но настойчиво, даже зло. А Игорешка улыбается:

— Элексир! Да здравствует система военторга и хорошая солдатская песня… «А для тебя, родная…»

Но в это время Ермолин шипит от трапа:

— Полундра!

Мы прячем кружки в рундук и рассаживаемся по койкам. Я беру книгу и делаю вид, что читаю.

В кубрик спускается Саблин. Ермолин подает команду, мы дружно вскакиваем.

— Вольно, — говорит Саблин и поочередно разглядывает нас. Потом спрашивает у Игоря: — А вы что тут делаете?

— Пришел к Соколову. Земляки мы с ним.

— Вот как? Ну что же, занимайтесь своим делом. — Саблин идет к трапу и вдруг поворачивается. Подозрительно оглядывает нас и направляется прямо к рундуку с посудой. Все ясно, унюхал. Да и не мудрено: в кубрике запах крепче, чем в парикмахерской.