Почему и я христианин - [56]

*

Христианство сверхразумно, как сверхразумна вся тайна бытия. Христианство совершенно бездоказательно и "не убедительно" — в том смысле, что не принудительно. Есть только прагматические аргументы, которые отталкиваются от других, как мы надеемся, ложных решений мировой тайны. Совершенно ясная для всех отрицательная правда заключается в том, что без религии в человеческом существовании нет никакого доброго смысла и нет никакой надежды. Наша положительная вера свободна. "ВЕРУЕМ", — в этом слове не насилие над свободною мыслью, а свободная интуиция, свободное преклонение, свободное дерзновение, свободное доверие, свободная надежда. И если бы мне предложили "совершенно своими словами" дать самый краткий отчет в нашем уповании, то "с лицом, проникнутым смирением", я ответил бы приблизительно так: мы веруем — мы надеемся, что та духовная Красота, которая открывается нам в Личности Христа и везде там, где в нашей жизни изображается Христос, — мы надеемся, что эта Красота имеет абсолютное, Божественное значение, единосущна Божественной жизни, — что это и есть сама Божественная жизнь, которая является нам сегодня в человеческом уничижении, а завтра во славе для всех… Связанные с этим человеческие надежды безграничны:

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ ИЗ МЕРТВЫХ,

СМЕРТИЮ (любовию!) СМЕРТЬ ПОПРАВ

И СУЩИМ ВО ГРОБЕХ

ЖИВОТ (вечную жизнь) ДАРОВАВ!…

Это невместимо огромно — но ничто "меньше" было бы недостойно нашей Святыни. В этом уповании мы должны бесстрашно, с доверием к Богу нашему встретить и пережить все испытания, страдания, неудачи, конец нашей личной истории. Смысл всечеловеческой и личной истории сокрыт в непостижимой Вечности; и мы веруем, что это будет Вечность Иисуса Христа.

Прилагаю ценную рукопись — перевод великолепной притчи Г. Честертона(+1936), которую я не сумел бы во всех отношениях достойно комментировать, а только с благодарностью отмечаю — как помогает она уяснить действительный смысл проблемы "наука и религия".

В детстве я читал сказку, а теперь ее забыл, помню только одно: у кого‑то посреди комнаты вырос розовый куст. Возьмем для удобства этот образ и попробуем себе представить, что подумал хозяин комнаты. Вероятней всего, он подумал, что ему померещилось. Все на месте, все знакомо и прочно — стены, мебель, часы, телефон, зеркало; все в порядке, кроме странного видения — зелено–розовой оптической иллюзии. Примерно так воспринимали образованные люди мистическую розу Палестинской Вести, когда неверие Века Разума как будто бы подтвердила наука. Нельзя сказать, что роза им не нравилась, — их умилял ее запах, хотя и несколько тревожили слухи о шипах. Но что толку нюхать цветы или бояться шипов, если доподлинно известно, что розового куста просто не может быть? А быть его не могло потому, что он никак не увязывался со всем остальным. Он был нелепым исключением из непреложных правил. Наука не говорила, что чудеса случаются редко, — она знала точно, что чудес нет; с какой же стати им бывать в Палестине I века? Только эти несколько лет выделялись из приличного, прибранного мира. Все сходилось, мебель стояла прочно, в комнате становилось все уютнее. На бюро красовался портрет; пузырьки лекарств были под рукой, на столике. А наука все прибирала, все наводила порядок — вымеряла стены, пол, потолок; аккуратно, как стулья, расставляла животных; рассовывала по местам элементы. Со второй половины XVIII века почти до конца XIX все открытия лили воду на одну мельницу. Открытия есть и сейчас, а вот мельница — рухнула.

Когда человек снова взглянул на свою комнату, ему стало не по себе. Теперь уже не только куст показался ему странным. Стены как будто покосились, более того — они менялись, как в кошмаре. От обоев рябило в глазах — вместо чинных точек на них резвились спиральки. Стол двигался сам собой; пузырьки разбились; телефон исчез; зеркало отражало не то, что ему положено. А с портрета глядело чужое лицо.

Примерно это случилось в естественных науках за последние 20–30 лет (!). В данном случае неважно, скажем ли мы, что в науке открылись глубочайшие глубины иди что в ней провалился пол. Само собой понятно, что многие ученые борются с чудищами пострашней, чем штампы эпохи Гексли. Я не собираюсь спорить ни с одним открытием, мне важно другое: как все открытия вместе влияют на здравый смысл. Стены действительно искривились — искривилось пространство; и где же, как не в кошмаре, мы видели предмет, который в одну сторону длинней, чем в другую? Часы идут не так — время уже не просто время, оно зависит от скорости, а может, отчего‑нибудь еще. Телефон уступает место невидимым токам телепатии. И узор обоев не тот — изменился узор мира, надежные шарики атомов сменились неверными клубочками. Крупнейшие ученые видели, как движется стол; неважно, духи ли его двигали, — важно другое: ученые больше не считают, что его двигают шарлатаны. Многие выбрасывают лекарства, предпочитая им психологические методы, которые прежде, бесспорно, назвали бы чудесными исцелениями. Я не хочу сказать, что мы знаем разгадки, — в том‑то и дело, что мы незнаем; что мы вступили в область явлений, о которых знаем очень мало. А еще важней другое — наука расшатывает все то, что мы как будто бы знали. Почти все "последние слова науки" расшатывают не древние догматы веры, но сравнительно новые догмы разума.