Почему Бразилия? - [44]

Пришло такси. Таксист возмущался, как эти психи водят машины. Он довез меня до вокзала Монпелье. После восьми лет, прожитых здесь, мне не с кем было встретиться, и, значит, хорошо, что я возвращаюсь, я правильно сделала, что уехала отсюда. Это было 20 августа, поезда переполнены, ввели дополнительный скорый, но люди все равно стояли, а некоторые слегка истерично рвались занять последние свободные места, в особенности семьи, которые позволяли себе — из-за нервозной обстановки — вести себя как дома, испытывая удовольствие от того, что они наконец решились продемонстрировать себя такими, как есть, чужим людям, а не только своим близким, как обычно, показать всему вагону свой особый характер, отличный от других, уникальный. Выйдя из поезда, я села в метро, сначала оглядев весь перрон, чтобы убедиться в отсутствии Пьера, хоть и знала, что его наверняка не будет, а добравшись до дома, увидела, что скутер на месте. Я открыла дверь, поставила сумки, он вышел в прихожую. Сказал: я звонил тебе несколько раз, хотел тебя встретить, но телефон не работал. Мы приблизились друг к другу, поцеловались, едва прикасаясь губами. Он сказал: я быстренько приму ванну и сразу приду; а потом мы занялись любовью, сексом, но об этом я не могу говорить, у меня не получается. Я могу рассказывать только, как это было с моим отцом. Никаких проблем, в любое время, когда угодно. Мы снова нашли друг друга, и это был он, без всяких сомнений. Но за всю следующую ночь я проспала не больше часа, я была без сил, и наутро все началось сначала, я ничего не могла понять. Я была в изнеможении, меня сюда словно на веревке приволокли, я притащилась к нему на последнем издыхании, мне не удавалось отдохнуть, и все продолжалось, я должна была по-прежнему подавать горючее в свою машину — в пишущую машину, — до бесконечности, без остановки. А иначе я снова буду бояться, что не сумею продолжать жить. И так далее, и так далее. Потом мы поужинали — пошли в ресторан, в котором впервые обратили друг на друга внимание. А потом — я едва успела провести в Париже два дня, и у меня опять заболела спина, и снова началась бессонница. А ведь я хотела держаться. Целую неделю я вставала, чувствуя себя все более и более усталой, но в хорошем настроении, и теперь по утрам за завтраком мы шутили. Я постепенно находила свой ритм в этом городе. Ежедневно во второй половине дня я репетировала с Паскалем Бонгаром. Я собиралась снова уехать на выходные, мне нужно было в Понт-а-Муссон, но при этом хотела остаться в Париже с Пьером, больше я так не могла, тем более что Леонора через неделю вернется, и все уже будет по-другому. Пару недель назад книга начала меня душить. Уже много лет подряд я не могу вырваться из этой адской машины. Мне долго не продержаться, это должно каким-то образом прекратиться. Нужно ее остановить, но когда это произойдет, — похоже, только с моей смертью, как у Мольера, который умер на сцене. Я задавала себе вопрос, понимают ли люди, что это означает? Вот уже две недели я задыхалась и не знала, как вырваться из западни, я писала, и книга все не кончалась, и это было непереносимо. Конец этой истории не просматривался. Когда я останавливалась, то вставала из-за стола в страхе, повторяя себе: это что, никогда не кончится? Мне 42 года, допустим, я доживу до восьмидесяти, говорила я себе, и что же, еще почти сорок лет подряд я буду, как сумасшедшая, регистрировать все, что происходит? Приближался конец августа, начинался новый литературный сезон, в газетах целые полосы были посвящены ему: писателям нового сезона, книгам, но ни слова, ни малейшего словечка о том, каких усилий это стоило, ну вообще ничего. Итак, было 24-е августа, продолжать бесполезно, это ничего не дает, я теряю последние силы впустую или на ерунду. Я хотела остановиться, но не могла, это было ужасно, я подыхала. Меня поддерживала последняя надежда, причем слабая, что, поскольку я живу с журналистом, однажды он об этом напишет. На этой неделе нас пригласили на ужин к Фредерику Бегбедеру, его другу. Там были Элизабет Куин,[75] Виржини Депант, Филипп Маневр,[76] Кристоф Шмен,[77] Майвен Ле Беско,[78] Гийом Дюстан,[79] Фредерик Таддеи,[80] Патрик Юделин,[81] Александра Сен,[82] Фиона Желен,[83] вот такие люди. А диалоги звучали так:

— Я — наркодилер четырнадцатилетних девушек.

— А что, такие еще есть?

— Все изменилось, с тех пор как семейные пары перестали звонить своему дилеру, чтобы вызвать бэбиситтера.

— Я знаю уйму молодых родителей, которые продолжают обращаться и к дилеру, и к бэбиситтеру: когда куда-то идешь, тебе нужны оба.

— Это довольно примитивное клише. Викторианская мораль «Трейнспоттинга»:[84] у наркоманов умирают младенцы.

— Чтобы делать детей, желательно иметь сексуальные отношения; чтобы иметь сексуальные отношения, желательно иметь наркотик.

Фредерик Таддеи ставил диски, кто-то иронизировал по поводу Сашá Дистеля или Анни Корди.[85] Во всяком случае, не нужно было заполнять минуты молчания, разговор не прерывался, скорее наоборот. Тем более что там была видеокамера. Через мгновение музыку уже никто не слышал. Люди смеялись. Много. Смех раздавался со всех сторон. Никто за словом в карман не лез, скорее наоборот.