Почему Боуи важен - [70]

Поэтому альбом Blackstar отчасти становится каталогом всех мест, где побывал Боуи, замаскированным сборником «the best of», построенным на динамике утверждения и отрицания, приветствия и прощания с прошлым, которое то чествуется, то видоизменяется, а порой, как в случае Тома, просто улетает в никуда. Провозглашая свое отличие от предыдущих работ, Blackstar неизбежно определяет себя через них, а отталкиваясь от прошлого, прочно опирается на него.

В альбоме вновь исследуется пространство между бинарными оппозициями гендера, расы и возраста. В клипе «Blackstar» Боуи, теперь седовласый и морщинистый белый мужчина, сообщает нам на афроамериканском сленге, что «он в игре»[198], и говорит «прими успокоительное, детка»[199]. На него явно повлиял гибридный хип-хоповый альбом Кендрика Ламара To Pimp a Butterfly, вышедший в 2015 году, хотя слово boo можно понять не только как обращение к любимой, но и как детское междометие-пугалку. Мы видим женщину с хвостом, который в разговоре с Ренком Боуи назвал «как бы сексуальным». Джонатан Барнбрук считает это «комментарием на тему гендера»: «Странные неженские и немужские персонажи». Он вспоминает, что они много обсуждали «то, как нынче меняются взгляды на гендер». «Чувак, она ударила меня как мужик»[200], – поет Боуи в «Tis a Pity She Was a Whore». В песне «Girl Loves Me» присутствует еще один гибрид: «devotchka следи за своими garbles»; здесь он слегка меняет слово из языка героев «Заводного апельсина», и теперь у «девочки» есть «яйца» (yarbles). Боуи играет с противоположностями: devotchka может оказаться еще одной «мамой-папой», чья мать «не уверена, мальчик это или девочка», – до самого конца.

Он уже показывал контраст между своей юностью и старением раньше, в клипах «Thursday’s Child», «The Stars (Are Out Tonight)» и в рекламном ролике Vittel, и исследовал оппозицию жизнь/смерть – не так очевидно, когда Зигги отказался умирать, и напрямую, в клипе на песню «Bring Me the Disco King», где он выкапывает свое собственное тело. Но никогда еще эти вопросы не ставились столь остро. В клипе «Lazarus» Пуговичные Глаза возвращается и теперь лежит, судя по всему, на смертном одре, в то время как новый персонаж, «сомнамбулист» из записных книжек Боуи, театрально выходит из шкафа одетым в полосатый костюм с обложки Station to Station, а затем начинает лихорадочно, с бешеной скоростью что-то писать. Этот гламурный, лощеный образ, напоминающий Боуи периода кэмпа 1970-х, буквально выходит из шкафа[201], восклицая: «Твою задницу-то я и искал!»[202] Боуи понял иронию этого кадра и, как вспоминает Ренк, «захохотал как сумасшедший»: «Черт! Да, мы должны это сделать. Давай, прямо сейчас».

Это не два отдельных персонажа, а одна раздвоенная личность – умирающий человек (мы можем назвать его Джонсом), заточенный в слабом теле и в отчаянии размахивающий руками, и его полное жизни альтер эго (назовем его, соответственно, Боуи), все еще брызжущее идеями, которые нужно успеть записать. Возможно, он строит новые планы. Возможно, он подводит итоги, фиксируя события прошлого. Это тот Боуи, что «хотел продолжать и продолжать», или, по словам Энды Уолша, «хотел продолжать, но и отдохнуть <…> Как справиться с тем фактом, что через три месяца тебя уже здесь не будет?».

Боуи разбирается с этими проблемами точно так же, как всегда разбирался с внутренними демонами: швыряя их прямиком в свое творчество, как это делали немецкие экспрессионисты. Пуговичные Глаза и сомнамбулист – стилизованные, почти пародийные фигуры: не прямолинейные автопортреты, а гиперболизированные персонажи в духе Зигги Стардаста и Изможденного Белого Герцога. Прикованный к постели человек – вихрастый инвалид, похожий на картинку, символизирующую старость, из викторианской притчи, а лунатик – воплощение «королевы-суки»[203]. Однако, несмотря на очевидные различия, оба они движимы одним и тем же чувством отчаянной спешки.

Череп (как мы предполагаем, майора Тома) помещен на стол сомнамбулиста в качестве memento mori, напоминания, что его творческие писания ограничены естественным концом – при этом из-под кровати Пуговичных Глаз тянется рука, грозящая утащить его за собой. Писатель то и дело оглядывается на больного в постели. Он знает, что их судьбы переплетены между собой. «Это так похоже на меня, правда?» – восклицает Пуговичные Глаза, и он прав: этот человек точь-в-точь он сам, они две части одной личности. Логично, что в бридже песни между их вокальными партиями нет разницы: сомнамбулист поет «Когда я попал в Нью-Йорк», а Пуговичные Глаза продолжает «то потратил все свои деньги».

Однако различия столь же важны, как и сходства. Пуговичные Глаза прикован к постели и не может подняться, а лунатик танцует с необычайной легкостью и пишет с огромной скоростью. Когда Пуговичные Глаза теряет сознание и его пальцы судорожно цепляются за край кровати, сомнамбулист с новым остервенением возвращается к работе, заканчивая одну страницу и тут же приступая к другой. Наконец, он с досадой оглядывается на другого человека, понимает, что время на свободе закончилось, и отступает обратно в шкаф, закрыв за собой дверь. Но шкаф никогда не закрывается полностью – ни в начале, ни в конце истории. Слабое тело Дэвида Джонса находится на грани исчезновения, но его театральный двойник, хранящий в себе все жизненные силы его самого творчески успешного десятилетия, просто отступает в тень, оставляя для себя открытыми любые возможности.