Поцелуй льва - [10]

Я одиноко сидел на полу, прислонившись к колонне в глубине убежища. Полузакрытыми глазами я наблюдал за мерцанием свечек и призрачными силуэтами вокруг столов. Я хотел, чтобы пан Коваль был тут. Но железную дорогу разрушили, и он сейчас, наверно, и представления не имеет, когда сможет вернуться во Львов.

Не с кем было даже словом перекинуться, поэтому я принялся считать людей в убежище. Все они были из соседних домов. Многих я знал довольно близко, чтобы здороваться, как и полагалось юноше моего возраста. Большинство было поляками. Семьи Гольдшмитов и Шварцов были единственными евреями в этом убежище. Пан Гольдшмит был другом пана Коваля. Его дом был в «американском стиле» ― первым в квартале с внутренней телефонной связью. Позвонив от ворот, можно было поговорить со служанкой на кухне. Иногда, зная, что пана Гольдшмита нет дома, мы с Богданом звонили служанке, говорили всякие глупости, а она аж шалела. Мы не хотели её дразнить, просто нас интересовало, как устроена эта связь.

Пан Лепинский, отец Ванды, был владельцем цементного завода в пригороде Львова. Он имел «Мерседес-Бенц». Погожими летними воскресениями он ездил по городу на радость детворе и на зависть большинству взрослых. Жена пана Лепинского была по происхождению немкой, однако его знали как большого польского патриота. Их старшая дочь Урсула более походила на мать и в прошлом году уехала на учёбу в Германию.

Закутанная в одеяло, Ванда спала на походной кровати, только пальцы ног торчали. На самом деле Ежи не любил Ванду, говорил я себе. Я виновато представлял себя рядом с ней, как мы прогуливаемся рука в руку, перекатываемся по траве, сидим на лавочке в парке, смотрим на звёзды.

Мои мечты резко прервал сильный взрыв на улице, от которого дом содрогнулся. Кое-кто упал на пол, другие вскочили на ноги, а ночник себе пошатывался ― туда-сюда, туда-сюда.

Начали нервно шептать молитвы. Из другого угла убежища послышался крик Ванды: «Ежи, где ты?!»― её первые слова с момента, как спустилась с крыши.

Отец Ванды выключил радиоприёмник «Blaupunkt», который был присоединён к запасному аккумулятору от «Мерседеса». Диктор заканчивал новости ― коммюнике штаб-квартиры польской армии.

«Кавалерия польского войска дала отпор немецким атакам на Краков и нанесла существенные потери немецкой танковой дивизии. Продвижение врага на север остановлено километров за сто от Варшавы. Волна войны поворачивается против немцев. Призываем гражданское население остерегаться диверсантов и доносить в полицию или в воинские подразделения про любые подозрительные движения».

Дальше прозвучал польский гимн. Все в убежище встали, и пани Шебець тоже, а я дальше сидел ― я же не поляк.

Отец Ванды стоял по стойке «смирно», но лицо его было хмурым. Наверно он знал что радио врёт. Высокий и широкоплечий, он сначала искоса глянул на меня, сжал кулаки, а потом закричал: «Встань, skurwy synu,[11] ты же ещё в Польше!»

Когда я вскочил на ноги, он дал мне такую затрещину, что я потерял равновесие. Вытянувшись, он продолжал слушать гимн.

После гимна никто не говорил. Согласно сообщений, польская армия сдерживала врага возле западных границ, а на самом деле оказалось, что немцы, достигли пригорода Львова.

Все молча стелили себе временные кровати. Погасили свечи, светилась только плошка. Несколько суровых на вид мужчин остались дежурить, но вскоре их головы тяжело опустились на стол.

Я делал вид, что сплю, но сам был начеку. С улицы всё сильнее и сильнее доносилось глухое стрекотание артиллерии. Может немцы уже входили в город.

Мои уши улавливали малейшее шуршание. А глаза непроизвольно останавливались на Ванде.

ПРО СОЛДАТ И КАПУСТУ

Вроде бы светало. Бледный свет проникал в убежище. Все вокруг крепко спали, как будто война уже закончилась. Некоторые тяжело дышали. Закутавшись с головой в одеяло, храпел отец Ванды. Наступил удобный момент, чтобы выскользнуть из убежища.

Чёрным ходом я вышел в садик. Наступал рассвет. Ворковали голуби. Резкий запах роз наполнил мои ноздри, и я едва сдержался, чтобы не чихнуть.

Осмотревшись в садике, я пригладил свои взлохмаченные волосы, только чубчик упорно не хотел прилизываться. Как бы я не спал, что бы не делал, этот паскудный вихорь всегда торчал. Его не могли укротить ни вода, ни бриллиантин, ни расчёска. Я ненавидел его.

Однако, сегодня я больше всего ненавидел отца Ванды. Не надо было ему со мной задираться. Мог бы просто поругать.

Мечтая о мести, я направился росистым, ароматным садом к нашему дому. Продравшись через несколько живоплотов[12] и перелезая через ограды, я оказался перед высоким деревянным забором между нашим и соседским садом. Там была дыра, в которую я мог спокойно пролезть.

Возле неё мне послышались какие-то звуки, не то из кустов, не то из-за забора. Я остановился, прислушался, но ничего не услыхав, решил, что наверно это птица или кот. Чтобы убедиться, я швырнул несколько камешков в кусты роз, несколько ― в пионы. Пару кинул за вербу. Хорошо подумав, кинул остатки в наш садик. Тишина, ничего.

Возле перелаза я поколебался немного, потом нагнулся и шагнул вперед. Уже почти на другой стороне забора, я вдруг услыхал командный шёпот: